Хазарские сны - Георгий Пряхин

В нем даже сейчас, когда ему уже далеко за шестьдесят, не меньше десяти пудов, причем пуды эти разложены так соразмерно, как раскладывают навильники, когда вершат длиннющую, метров на сорок, скирду, в которую входит едва ли не вся, до последней былинки, солома, собранная волокушами с обширного поля. Широкие, еще нисколько не прогнувшиеся плечи, на которых уж точно лежит по золотопогонному навильнику, ручищи, на каких не удерживается ни одна пара часов, потому как ремешка подходящего не сыскать, а уж браслета тем более. Браслеты, особенно золотые, делают сейчас на ручки-самописки, которые не отличить от женских, но которые как раз и подписывают бумажки-промокашки с таким количеством нулей, какое Толик, Анатолий Тимофеевич, хоть и ушел на пенсию с должности замдиректора винсовхоза по снабжению, а представить все равно не может. В бытность Анатолия Тимофеевича замдиректором любое «блатное» дело, которое надо было пробить в райцентре, в Ставрополе или в самой Москве, измерялось исключительно литрами. В райцентр, в Буденновск, Анатолий ехал с бутылками: там этого добра и своего хватало. В Ставрополь прихватывал две-три канистры, а уж Москве и до десятка требовалось. Прибыв на перрон Курского вокзала, Анатолий Тимофеевич пересчитывал пузатые двадцатилитровые полиэтиленовые канистры, как молодые мамы или старшие пионервожатые пересчитывают детей. Столько спиртного в первопрестольной, а вот именно его канистр, как выяснялось, и не доставало для «решения вопросов»! А уж особенно оперативно они решались в разгар сухого закона, когда Анатолий Тимофеевич в любом главке и даже министерстве был просто нарасхват: его прямо-таки рвали из кабинета в кабинет. Вырвут, затащат, залучат и быстренько дверку на ключ и тотчас же, безотлагательно приступают к решению вопросов. Анатолий Тимофеевич уже и выйдут из государственного учреждения, и строгую проходную с двумя амбалами минуют, а за его спиной, вослед ему, долго-долго еще стаканы звенят: вопросы, по мере их энергичного решения из стоячего, рутинного, дружно переходили в лежачее положение.

Наложницу себе Анатолий Тимофеевич в те годы в столице завел из чудесного племени секретарш — такой на него был спрос.

Сейчас же, догадывается Анатолий, все решают не литры и даже не декалитры. Исключительно знаки! А чтобы знаки носить, ручищи такие не нужны: даже самый тяжелый кейс куда легче канистры. Опасны такие ручищи нашему нынешнему государству: если и делать для них браслеты, то — пугачевские…

Еще богатырская грудь, волосатый живот, в котором не знаю, как насчёт младенца, а ягненок за один раз рядышком с декалитром «сухача» точно помещается. Крепкие и твердые пока ноги в сандалетах сорок шестого размера… Фамилия у Толика — К о с я к. Сейчас, конечно, в пору всеобщей наркотической просвещенности, звучит двусмысленно. Но когда я оказался в Армении, в Спитаке, на следующее же утро после страшного землетрясения и там еще продолжались толчки, мне объяснили: если ночью тряхнет, вскакивай и становись под дверной косяк. Самое надежное место. Можно сказать, я там, под косяком стоя, и проспал те две бессонных недели. Как бы привалившись спиной к дядьке своему Анатолию…

Ничего, кроме буденновской школы гармонистов, Толик не кончал, но замом у директора, судя по всему, был неплохим. Да еще по такому тонкому вопросу: материнская, Елькина, хватка. У него крупное, правильное, родовой сортовой, пшеничной выпечки лицо, совершенно выгоревшие, как два колючих колоска, брови и трудно седеющий кок над низким, тоже фамильным, в толстых продольных морщинах, лбом. И серые пристальные глаза — ими и смотрит бабушка моя Елька.

Она-то и витает над ним — её пристальным взглядом, властным до старости изгибом губ — над этим своим несдвигаемым постаментом, сбитым, затворённым из бетона, муки, робких и горьких вдовьих надежд, на яичном желтке тайных вдовьих слез: стоять ему и стоять!

Витает — невидимым язычком дневного, свечного пламени, что становится заметно лишь при определенных поворотах, но угадываемое присутствие которого — постоянно. Призрачным теплым дымком над могучей, в землю продавившейся русской печкою — стоять ей и стоять…

Жена у Толика такова, что если она его честит, то слышно на всю улицу. Ростом невеличка, но объемна, как хороший винный бочонок: очень громогласные жены получаются из таких замечательных липовых (не дубовых, еще как, судя по нежной фактуре, не дубовых) бочат. Она черноволоса — и, похоже, без подсиньки — черноброва, лет на двенадцать моложе Толика, и выражения её, от которых даже Тузика на цепи, в отличие от Анатолия Тимофеевича, пробирает крупная дрожь, — из лексикона маршала какого-нибудь немаловажного рода войск.

Дело в том, что Таисья около сорока лет, до самого недавнего выхода на пенсию (в отставку? — нет, маршалы исключительно в запас) командовала садово-виноградарской бригадою — той самою, которую, наконец, и сдала ей, из рук в руки, бабушка Елька. Целых двадцать с лишком лет после войны не выходила Ельке замена.

— Дураков не находилось, — смеется Таисья, подсовывая нам с Толиком блюдо пирожков с печенкою — только их на столе и не хватало.

И, наконец, Елька сама себе дуру и высмотрела: в бойкой, резкой и черноокой девятнадцатилетней выпускнице Прасковейского винтехникума — техникумов больше в округе не было, а уж институтов и подавно. Это сейчас их пруд пруди — и все платные. Выпускница проходила у нее преддипломную практику. Практика была зачтена и удостоверена печатью, которую и сломал, как ему казалось, совершенно нечаянно, большой совхозный начальник и завидный жених уже не в жениховских летах Анатолий Тимофеевич Косяк.

Так бабушка Елька вручила Таисье и бригаду и сына — ну не на простой же работнице жениться начальнику совхозных мехмастерских! — это до замства по тонким вопросам. А времена наступили такие, что половину бригады у Таисьи составляли уже зеки из соседней зоны. Как же было не взяться, не вылупиться из нутряных девических глубин голосу, который сейчас, на пенсии, кавалерша ордена Трудового Красного Знамени (Елька до таких высот не достигала, отсутствие образования анкету портило) концентрирует на единственной, хотя и не мелкой, цели: на Анатолии Тимофеевиче. Раньше: «Рр-равняй-йсь!» — и выстраивалась неохотно целая армия в арестантских робах. А сейчас: «Рр-равняй-йсь!» — а он один, как перст — дочка и внуки в Ставрополе — кверху пузом на диване лежит и равнение, чертяка, ну никак не держит.

И как же было не взяться выражениям? С волками жить — по-волчьи выть.

Твердой рукой вела вчерашняя практикантка своих зеков к досрочному освобождению, а бригаду в целом к рекордным показателям.

Когда сейчас по какой-то надобности пришла в совхозную контору к новому, приезжему и юному, начальству, выкупившему совхоз со всеми потрохами (Таисье кажется, что и с ее орденом тоже) и её дальше порога не пустили, то она даже обрадовалась. У нее появилась возможность наконец-то гаркнуть от души — и не только на мужа. Она и развернулась, и дала по басам — и в голосе, тембре, и в выражениях! — юное начальство, путаясь в помочах, само из кабинетов навстречу повыскакивало, решив, что подъехал, веером, ОМОН.

До-олго угощали они меня. А потом повели дом показывать, достроенный, расширенный после бабушки Ельки. И в одном из приделов, чистых, ухоженных, чем-то напоминавшем не то монастырскую келейку, не то персональную больничную палату, меня ждала любопытная встреча. Здесь, на опрятной постели, при занавешенных от солнца окнах, лежала опрятная, как Некрасов при смерти, словно вместе с бельем выстиранная и выкипяченная, старушенция.

— Моя любимая теща Степанида Игнатьевна! — провозгласил голосом, который мог породить заблуждение насчет того, что же мы только что усердно пили — вино или сырые яйца? — Анатолий Тимофеевич.

И помог бабуле приподняться на постели и даже ноги, косточки-спички, спустить. Старуха внимательно-внимательно вгляделась в меня провалившимися и оттого еще более черными своими глазами и вдруг улыбнулась поведенным ртом.

— А я тебя узнала. Ты — Серёжка!

— А разве мы когда-либо виделись? — удивился я.

— Ну да. Я тебя по телевизору видела.

Ну да. Последний раз в телевизоре я появлялся лет тридцать назад. Вот это память — хотя бы зрительная. Мне бы такую!

Толик придвинул стулья, мы уселись вокруг старухи, разговорились. Она оказалась из моих родных краев, ей девяносто четыре года. Бабка с удовольствием рассказывала о старой жизни, о чабанских кочевьях, за которыми следовала она девочкой-сиротой, пока не высмотрел ее ездовой, развозивший по степи на пароконке воду, не жаловалась и на новую, что явно льстило Анатолию Тимофеевичу.

— Посмотри, какую комнату я ей отгрохал, — хвалился под ее поощрительным взглядом.

Вплыла, медлительно вкатилась Таисья с очередным блюдом жареных, шкворчащих пирожков — на сей раз с тушеной капустою — и графинчиком. Мы с Анатолием пили у опрятного одра красное вино домашнего приготовления — этот диплом Таисья защищает не менее успешно каждый год на протяжении всей своей семейной жизни — бабуля же попросила рюмку водки.