Хазарские сны - Георгий Пряхин

И государство пало — его, внедрившись вначале, как внедряется в будущее яблоко, еще в цветок, не червем, а пока еще всего лишь ласково-бесплотной мимолетно присевшей бабочкой (правда, с позднее уже данным зловещим наименованием — ц в е т о е д), со временем высосали, обобрали изнутри до нитки, а потом и вовсе тоже подменили: висело яблоко, а повисло гнилое и черное изнутри подобие яблока. Внешним силам и овладевать им особо не пришлось: достаточно оказалось одного сражения при крепости Саркел.

Саркел в переводе — Белая Вежа. Б е л о в е ж ь е…

Пущи, леса не было, потому что тогдашний Саркел располагался в нижнем Подстепье.

Внутренние, тихонькие завоеватели Хазарии разлетелись — самым надежным и трансконтинентальным летательным аппаратом издревле был и остается тугой, как ослик, кожаный мешок с золотыми дублонами — собственно хазары же, особенно малоимущие, оказались в одночасье невольниками разных государств-племен, а потом и вовсе ассимилировались: следов их найти почти невозможно — глиняная цивилизация.

Представляете картину. Стоит вдоль улицы, прижимаясь к домам, многотысячная толпа и поочередно, секторами, почти как повзводно — поротно, рушится ниц по мере приближения императора? Некоторые, особо отчаянные и любознательные, правда, все же задирали вверх, как при земных поклонах, не только задницы, но и брови: очень уж хотелось увидать, хотя бы тайком, вполглаза, полумесяцем глаза живое божество, скрытое, к сожалению, в движущемся резном дворце с цветными стеклами в окошечках: шестиосную монаршью платформу с сооруженным на ней мобильным чертогом тянули, красиво выгибая могучие шеи, двенадцать породистых жеребцов.

Падать приходилось: а вдруг самодержец и впрямь выглянет в окошечко?

Это напоминало нынешнюю фанатскую «волну» на стадионах.

Не смейтесь: когда строили Санкт-Петербург, существовало писаное правило: завидя Петра Первого, падать ниц. Петр носился в заляпанных грязью — от падавших? — ботфортах по стройке как оглашенный, и плотники-маляры-высотники валились, не выпуская из рук шанцевый свой инструмент, чтоб соседи ненароком не чухнули, штабелями. Когда же работать, черт подери? И практичный наш Петр несколько лет вытравлял (бумагу упразднить было легче, но попробуй повернуть благонамеренные русские мозги!) это тормозившее ход великих работ архаичное правило.

Так он же, друзья мои, жил почти на семьсот лет позже, нежели последний хазарский каган!

А вы говорите.

Увидеть живым: мертвым его лучше не видать вовсе. Подданные, сооружавшие почившему кагану подводную могилу и опускавшие его в нее, причем в одну из нескольких вырытых, как бы благословляя его не только на подземное, но еще и подводное плавание, подлежали публичной казни после хорошего поминального обеда.

Методом усекновения главы.

Их погружали в подводные могилы, купели, вырытые, выстланные дубовым брусом ими же самими — рядом с императором. Так что плавание у них по Аиду и Лете, принявшей обличье Волги, предстояло с каганом совместное.

Попробуй потом докажи, того похоронили или не того! Все продумано и взвешено, как в аптеке…

Лев Николаевич Гумилев, основываясь на письме, даже схему царского ежегодного путешествия набросал.

Итак, вначале, судя по всему, в феврале-марте, каган двигался навстречу весне и солнцу, забирая от Волги на юго-запад. Первую стоянку, думаю, дней через десять пути делал где-то в теперешней Калмыкии. Поселялся в походном глинобитном дворце, окруженном розарием, неподалеку ставили шелковый царский шатер, размерами превосходивший дворец, обустраивали семейство, челядь, налаживали комфортные закрытые полотняные виадуки для незримого прохода по ночным, да и дневным тоже, сердечным делам в любом избираемом самодержцем направлении: как к законным женам, так и незаконным, включая и вовсе чужих.

На первой стоянке каган ждал цветенья тюльпанов. В конце марта — начале апреля они и сейчас заливают здешнюю степь, Приманычье алой зарей: даже небо по горизонту кажется ими подсвеченным. Алым и желтым. Алая волна ходила под ветром, как будто мириады подземных, уже усопших за века и века подданных поднимали оттуда, из Аида, держа их двумя незримыми, бледными пальцами за высокие и тонкие, упруго клонящиеся ножки, алые, с черными бархатными «глазами» на дне, вокруг пестика, пиршественные бокалы. И беззвучно чокались ими по случаю прибытия кагана.

Приветствуя его, единоличного властителя живых и мертвых. Так ему тогда еще казалось.

Желтые же, которые века спустя найдут в предгорьях Средней Азии и назовут именем английского резидента, сумевшего тайно вывезти их луковицы из Российской империи, хотя гораздо ближе, в Калмыкии и Ставропольской губернии, их море разливанное, и ехать так далеко не надо, и мы бы, уроженцы здешних мест, сами, бесплатно вручили бы их высокому иноземному гостю — так у нас на Кавказе (не то, что у них в Средней Азии) принято, да еще б и понадежнеее спрятать, вшить луковицы, именуемые у нас бузлюками — по весне вся Серегина пацанячья Никола лакомилась ими — помогли бы, так у нас тоже принято: если труд в СССР дело чести, доблести и геройства, то и воровство на Кавказе, даже на Северном, тоже приравнено к труду, — желтые же соцветия скромнее, вернее, меньше, но имеют свои удивительные преимущества.

Соцветья эти, сведенные в острограную молитвенную щепоть, изящнее. Даже тончайшие кровеносные сосуды на них кажутся дополнительно выписанным чудесным орнаментом.

Но они еще и пахнут.

У них телесный, восхитительный запах самой весны, выцеженный, выдоенный глубоко упрятанной луковицей с крепкими, длинными, суровыми, как нитки, корешками из самых сокровенных ее юных недр: кагану приносили их первый букет, и он чутко погружался в него кривым подрагивающим носом и следом сразу брался за серебряный колокольчик — возникала юношеская, в его-то серьезные годы, необходимость кой-кого вызвать для уединенного собеседования.

Ближе к маю каган вновь снимался с места и двигался теперь уже на самую южную оконечность своего благословенного каганата: вдоль Каспийского побережья к самому Дербенту, из-под которого через несколько веков все тот же Петр, тогда еще юный и необстрелянный, едва-едва унесет свои длинные журавлиные ноги. Здесь в разгаре весенняя путина. И к хозяйственным задворкам каганова дворца спозаранок выстраивались рыбаки и перекупщики с двухметровыми осетрами, сваливавшимися раздвоенными хвостами со спины до самой земли: хвосты еще и по глине волочились живым, в последних судорогах трепетавшим шлейфом. И диковинная здешняя дичь, и только что вынутая окровавленными, как у повитухи, пальцами, дымящаяся еще черная икра в деревянных обрезанных кадках — все стремилось через этот задний ход попасть на стол кагана или на худой конец его прожорливой и несметной свиты, чтоб потом этим же ходом тайно, словно ворованное живое золото, выехать ночью в бочках золотарей.

Каган же предпочитал кутум, — осетры-калуги-белуги и в Волге водились в изобилии. Славная рыба кутум — нигде, кроме Каспия, не живет. В пол-метра длиною, белотелая, как русалка и как русалка же с минимумом хрящей, она туго, словно ее, будто подушку пухом, наталкивали вручную, набита нежным, тающим во рту мясом и салом. Если ее привялить на солнце, вся она выглядит так, как будто ее не из синего (вообще-то, Каспий не синий, а белый) моря вынули, а из расплавленного янтаря. В степях каган гонял на лошадях летучих, как марево, сайгаков, здесь же поднимался — вот, когда меняли сермяжную свою поклажу на царственную мулы и ослики — в горы: на рысь и горного козла.

Вслед за сиятельным сфинксом перемещалась и дипломатическая жизнь: в Дербенте каган принимал послов и посланцев Арабского халифата, Хивы, Византии. Послам предшествовали караваны с дарами, которые также, без остатка, до последнего верблюда, втягивались, вливались во все тот же хозяйственный двор. Он, судя по всему, был безразмерным: глотал, не опасаясь подавиться. Каган и сам в долгу не оставался, и дары его бывали и покруче живых, в дубовых бочках, осетров, золотых слитков, тяжелых и золотых, как слитки, скаток, штук китайского шелка и даже перекупленных или отнятых русских соболей: одна из дочерей одного из хазарских каганов, высланная в Константинополь с небывалой роскоши и помпы караваном, стала там супругой императора.

Чичак, что в переводе с хазарского значит «Цветок», в Византии обернулась православной Ириною (отзвук «цветка», ириса все же остался в новом имени?), и даже в этом качестве вместе с мужем принимала и крестила в Царьграде самую знаменитую русскую вдову княгиню Ольгу — именно ее потомки в будущем и разорят незабвенную Хазарию.

Хазарские каганы и сами нередко получали подарки живым товаром высшей, царственной пробы: как известно, самые надежные пакты о ненападении заключаются на брачном ложе.