Великолепие жизни - Михаэль Кумпфмюллер

Роберт, похоже, давно все понял. По телефону он пытается ее утешить, советует пойти прогуляться, в таком состоянии ей нельзя показываться Францу. От ходьбы ей и вправду делается легче, она и не догадывалась, сколько за час можно отшагать, куда-то совсем далеко, до верхних виноградников, где она еще какое-то время сидит на краю лужка, думает о жизни, о том, сколько ей еще с Францем осталось, то в ярости от отчаяния, то вдруг на удивление спокойно, с какой-то неистовой готовностью все принять. Ужасно, но в ней растекается странный покой. Всю обратную дорогу, то и дело спотыкаясь, чуть не падая, она плачет и молится, и потом тоже, всю ночь напролет, до самого утра, но утром она, как всегда, подаст Францу завтрак. От нее Франц ничего не узнает. Они обвенчаются и будут вместе здесь жить. Разве она не знала с самого начала: надо благодарить каждый прожитый день. Вчерашний укол немного помог, и все равно вид у Франца подавленный, словно он все же почувствовал что-то, да и на нее иной раз все еще накатывает, особенно вечером, когда у себя в комнате она думает о баронессе, которую все-таки хотят вылечить, и никак не может смириться с тем, что ее пример к Францу почему-то неприложим. Она позвонила Роберту, которого даже не пришлось долго просить: он уже на днях вернется и будет ей помогать. Она и Максу позвонила, прямо ему сказала, что надежд больше нет, от матери и Элли она до сих пор это скрывала, но ведь те и не спрашивали по-настоящему, по привычке, наверно, словно для них его болезнь всего лишь нескончаемая череда перепадов, то лучше, то хуже. Франц визит врача просто принял к сведению, даже не спросил, кто, зачем, откуда, даже о проклятых деньгах на сей раз не сокрушался. Он очень сдал, но улыбается, когда она приходит, хотя у него боли, это видно при каждом его глотке, а он все равно изо всех сил старается, чтобы она не заметила. Вечером он выпил вина, спросил о почте, когда можно ждать Роберта, что сказал по телефону Макс, который, оказывается, собрался вскоре их навестить, что ж, хорошо, раз уж это Макс, потому что никаких других посетителей он видеть не хочет.

Теперь они ждут Роберта. А вдруг у этого Роберта что-то и получится, или у самого Франца, ведь, в сущности, наше спасение всегда только в наших руках. После визита доктора Бека состояние Франца пока не изменилось. Благодаря уколам он теперь может спать, но вдруг, опасается она, эти инъекции ему вредны, убивают последние целительные силы, какие еще есть в организме? Она не знает. Иногда она желает только одного — чтобы он не страдал, а иной раз начинает тешить себя заклинаниями, что Франц должен выжить, что чудо еще возможно, не исключено. В недавнем разговоре с Элли она пообещала писать каждый день, но горькая правда в том, что она даже с телефонными звонками едва управляется, в ней все пусто и глухо, она просит понять ее и смилостивиться. Прошу вас, я не смогу писать каждый день, оправдывается она в письме, пощадите меня, иначе я просто не выдержу. Вчера им опять выпало несколько счастливых часов. Франц вдруг захотел вина и пил его с большим удовольствием, даже с каким-то радостным любопытством и совсем без боли. Это надо же: именно Элли она обо всем этом пишет. В Мюрице, когда она приняла Элли за его жену, та ей не слишком понравилась, но теперь она видит в Элли почти подружку, после того своего отчаянного крика о помощи из Вены, на который тотчас же пришел ответ, такой теплый, сердечный и добрый.

Больше всего она любит писать у него в комнате, пару строк родителям, а он рядом лежит. После визита врача это первое письмо, но она упоминает лишь затянувшееся похолодание, хороший воздух и уход, который иногда берет на себя. Стеганое одеяло вместе с пододеяльниками и подушкой конского волоса они получили, а вот пуховую подушку, к сожалению, все еще нет, вероятно, лежит на почтамте в Вене, когда она в следующий раз поедет в Вену, обязательно осведомится. На сей раз она особо обращается к отцу, и не потому даже, что Франц об этом просил, а потому, что так много о собственном отце думает, который по сей день ничего им не ответил. Как знать, может, ответ его уже в пути, вот только какой это будет ответ, ведь отец во всем лишь своего чудотворца-раввина слушает. Франц тоже, оказывается, много лет назад свел знакомство с одним таким чудотворцем-раввином, по его рассказам, это был и впрямь очень чудной человек с нечесаной клочковатой бородой, в шелковом халате, из-под которого кальсоны выглядывали. От одной этой нарисованной им картины оба покатываются со смеху. Франц, кажется, снова полон добрых надежд, он хотел бы видеть ее в зеленом платье, — ну, в том случае, если… — и тогда и сама она какое-то время считает это вполне возможным, здравому смыслу вопреки, как это и свойственно большинству грез и мечтаний.

Приезд Роберта вдохнул в нее новые силы, словно позволил снова воздуха в грудь набрать, — ведь в последние недели она почти все время не столько жила, сколько бегала. Теперь она ведет корреспонденцию, отвечает на телефонные звонки, изворачиваясь между правдой и ложью, а ведь на ней еще покупки и готовка, каждые два часа она его кормит, а это значит — погрей, принеси, а потом обратно вниз на кухню. В последние дни Франц лишь изредка выбирался из постели, поэтому она начала сама его мыть, что ей и сладостно, и жутко, ведь у него везде одни кости, и кожа горячая, которую она покрывает осторожными поцелуями, смутно чувствуя, что делает нечто стыдное, запретное, словно видеть его таким ей нельзя. А он снова шептать начал, иногда даже разобрать почти нельзя, что он говорит, — что лежать неудобно, что пить хочет, или как он устал, ох, до чего же устал. Не сердись, просит он, на что она: Я — на тебя? Да как же я могу на тебя сердиться? После долгого молчания снова написала Оттла, вот ей она тотчас ответила. Милая, прекрасная Оттла, так она написала, а сама даже думать толком уже не может, чувствует внутри лишь пустоту и отупение, словно деревяшка, и радуется, когда Роберт что-нибудь делает вместо нее.

Вчера вечером в комнате-читальне они друг другу рассказывали, как каждый с Францем познакомился. Долго говорили — о его семье, о деньгах, которых она попросила у Оттлы и которые, наверно, скоро придут. Роберта только несколько дней не было, но видно, что насчет трех месяцев он сомневается, ведь Францу день ото дня все хуже. Он предлагает ей переписку с семьей взять на себя, пусть у нее чуть больше времени будет на Франца, да и на себя, ведь ей тоже иногда отдых нужен. По Роберту почти и не скажешь, что он и сам болен, ну да, бледный немного, худощавый, но не сравнить с худобой Франца, даже каким она его в Мюрице увидела, куда там. Когда она говорит о Мюрице, у нее до сих пор делается легко на сердце, но иногда ей начинает казаться, будто воспоминания эти изменились, они уже не такие живые и вроде как вдаль отодвигаются, теряют связь с ее сегодняшним временем и местом. Эти первые их недели как будто застывают, словно вещица, которую берешь в руку, потому что когда-то она была тебе бесконечно дорога, — вазу, допустим, или камешек, или ракушку, — а она ничего тебе не говорит, даже отдаленно не может напомнить, что с нею сопряжено и как. После обеда она долго сидит у него на балконе, где он пригрелся на солнышке и уснул. Обычно, когда она рядом, он просыпается, но сейчас нет, он спит крепко, с сомкнутым ртом, ну прямо король, так ей невольно подумалось, или кто-то, чьи мысли мудрено разгадать, словно он уже от них всех очень далек и всецело погружен в какие-то свои, совсем особые раздумья, как прежде, когда он за письменным столом замирал.

В последние дни Франц почти не говорил. Доктор Хофман рекомендовал ему молчать, и он честно старается следовать его предписанию. Так что теперь он общается с ними с помощью записок, на которых чиркает свои вопросы или просто мысли, поначалу не без некоторой неловкости, будто это не всерьез, будто это такая игра, правила которой ему как бывшему чиновнику слишком хорошо знакомы, — он и в самом деле на первых порах делает вид, будто важные бумаги подписывает и вручает. Дора не сразу к этому привыкает, но вскоре новое общение ей даже начинает нравиться, ведь оно дарит ей его любимый почерк, не то чтобы их разговоры теперь, на бумаге, стали значительнее, но, быть может, точнее; к тому же выясняется, что и вовсе без слов можно прекрасно обходиться, можно просто за руку взять, да и глаза на что, а можно просто кивнуть, лоб наморщить, и уже очень скоро у тебя такое чувство, будто ты, что называется, постоянно на связи. К сожалению, он больше ничего не ест. Как ни старается, все тщетно, и это не из-за горла, которое почти не болит, а просто потому, что у него совсем нет аппетита. Как ни уговаривает, как ни заклинает его Дора, он в ответ все чаще только качает головой, страдая от того, что его сперва незаслуженно хвалят, а потом незаслуженно корят, шепчет, что все это напрасный труд, теряет веру. Как же я вас мучаю, просто с ума сойти, пишет он. А в другой раз: сколько же лет ты сможешь это выдерживать? Сколько лет я смогу выдерживать, что ты это выдерживаешь? А она из всего этого воспринимает только одно: он думает о годах, и сразу перестает верить в три месяца доктора Бока, который, быть может, просто не распознал, сколько в нем еще силы. Внутренний огонь, так ей это видится, нечто такое, что само себя из себя же возрождает, ну, может, не только из себя, но по большей части, раз он любит и любим, просто из такой его сильной приязни ко всему и всем.