Великолепие жизни - Михаэль Кумпфмюллер

Едва ли не главное, что его сейчас занимает, — он ждет верстку из Берлина, но, когда ту приносят, он в первую секунду почти пугается. Однако потом все-таки приходит радость, снова, фразу за фразой, читать то, что ты сам написал, на сей раз уже не так удивляясь, все-таки впечатления еще свежи, но тем больше обращая внимания на всякие мелочи. Просто поразительно, сколько всего всякий раз забывается. Ведь бился над каждым предложением, а вспоминается в лучшем случае все только в самых общих чертах, да еще тут и там какая-нибудь подробность, неизвестно почему запавшая в сознание, — вдруг ни с того ни сего сверкнет блесткой.

Он с Робертом говорил, о конце, возможна ли тут, в последние часы, какая-нибудь помощь, чтобы не слишком мучиться. Дора ушла за покупками, поэтому можно все спокойно обсудить, на записке перед ним давно знакомые альтернативы. Смерти от голода он боится меньше всего, по этой части у него уже есть некоторый опыт, боится он смерти от удушья, ну и от жажды тоже приятного мало. Так как же это будет? От чего вообще умирает тело? Просто сердце останавливается, или легкие отказывают, или мозг, ведь по-настоящему конец — это когда уже не можешь думать. Роберт не особенно удивлен, он давно уже об этом размышляет. Медикаменты есть, говорит он, называет опиум, морфий, обещает, что поможет, не бросит. Разве не странно, что они вот так просто говорят об этом? Доктор не в первый раз задается вопросом, чего ради Роберт все это делает, с какой стати вот уже которую неделю сидит тут, а не живет своей собственной жизнью. Пишет это на записке. Почему вы о себе, о своей жизни не позаботитесь? На что Роберт отвечает, что вот тут, в этой комнате, и есть его жизнь, я с вами, и мне дорога каждая минута. Возможно ли, вообразимо ли такое? На какое-то время, наверно, да, думает он, вероятно. Он сейчас и по себе это знает, потому что даже такая жизнь — все еще жизнь, да, и она ему нравится, пожалуй, даже сильнее, чем когда-либо прежде, даром, что ли, он готов радоваться по любому, самому дурацкому поводу.

С работой он не особенно торопится. Готовую книгу ему в руках не держать, уж это-то он сознает, пока под взглядом Доры читает и вносит правку, в надежде, что кое-что все-таки останется, доказательство, что он старался, что видел свою задачу и не убоялся ее, неважно, какой потом будет вынесен приговор. Он многое понял поздно, а что-то скорее предчувствовал, чем понял. Но все-таки, все-таки он поехал с Дорой в Берлин, он решил все сам, не колеблясь, и вот она до сих пор с ним, и это гораздо больше, чем он смел надеяться. Она принесла новые цветы и спрашивает, как обычно, не нужно ли ему чего-нибудь, — нет, ему ничего не нужно. Через открытое окно в комнату влетают ароматы, уже не столь настырные, как недели назад, в пору первого цветения, ведь уже конец мая, почти лето, летом год назад они познакомились. Когда Роберт в комнате, она почему-то слишком уж охотно об этом вспоминает, какие-то подробности, которые он давно забыл, тогда на мостках причала, как он вдруг ее обнял. Помнишь? Вообще-то вовсе он ее не обнял. Скорее это был намек на объятие, подступ к нему, первая попытка прильнуть к ней, прислониться, опереться, а уж в этом искусстве он давно понаторел. Ночи с ней — вот чего ему недостает. Разве не чудо, что можно выбрать кого-то, с кем ты лежишь ночью в одной постели и даже спишь, словно это самая обычная вещь на свете? Рядом с ней он, пожалуй, стал мужественнее. Или он сперва стал мужественнее и поэтому оказался рядом с ней? От нее он хотел бы иметь детей. И вообще — разве не странно, что вопросы и желания не иссякают в человеке до самого конца?

Вот уже несколько дней он, кажется, снова чувствует себя лучше. Она не знает, в чем тут дело, может, всему причина работа над версткой или их шепот ночами, когда она всякие глупости ему рассказывает, про то, как, еще маленькой девочкой, когда мама умерла, не давала остричь себе волосы и потом долго еще с длинными косами ходила. Про школу свою рассказывает и про то, как хотела, чтобы у нее братья-сестры были, как Оттла и Элли, с которыми она теперь каждый день перезванивается и всякое, даже ерундовое изменение обсуждает. Хофманов по возможности старается избегать. Они, судя по всему, смирились с ее отказом, и все равно ей неприятно встречаться с ними, особенно с женой, с такой жалостью та на нее смотрит, чем-то смахивая на сову, которая с недавних пор ей, Доре, стала сниться. Один и тот же сон, в котором даже ничего не происходит. Птица просто сидит и во все глазищи на нее таращится. От этого взгляда ей даже не страшно, во всяком случае, там, во сне, где для нее это просто глупая птица, залетная, думает она, а просыпаясь, сразу понимает: это вестник, и весть ей тоже известна давным-давно.

Ей написала Юдит. В прошлом письме она была ужасно деловая, а теперь вдруг у нее вся жизнь наперекосяк пошла. Она беременна от своего Фрица, а тот вернулся к жене, и ни о какой Палестине теперь не может быть и речи. Письмо очень взволнованное, горькое, какое-то чужое, словно там, в Берлине, она бог весть какую жизнь ведет. Франц умирает, а Юдит ждет ребенка, которого наверняка не хочет, хотя, сложись все иначе, как знать… Она совсем голову потеряла, мечется день и ночь у себя в комнате, как львица в клетке, все не может решить — сегодня так решит, завтра иначе. Дора даже не знает, что ей ответить. Пишет, что желает ей мужества, что никак не может ей сейчас помочь, у нее у самой сейчас ужасные дни, каждое утро она просыпается с одной надеждой — лишь бы он еще дышал, потому что пока он дышит, она все готова вынести, причем с радостью. Франц считает, что все совсем не так плохо, он даже рад, а что Юдит в Палестину не может, ну так что ж, хотя почему, собственно, нет, может, ей бы со временем вместе с ребенком в Палестину податься, вместо него и Доры.

Ночью в постели, когда птица смерти опять ей во сне привидится, она пытается молиться. Только не знает, о чем — о чуде в последнюю минуту или чтобы ей достало сил выдержать, когда его не станет, потому что скоро, она чувствует, его здесь не будет, она его потеряет, утратит — сколько ни плачь, сколько ни клянчь, сколько ни моли. Под утро стук в дверь, и она тотчас вскидывается — уже? Но нет, это только Роберт, пришел рассказать, что ночь была беспокойная, Франц много раз просыпался, спрашивал про нее. Увидев ее, он весело стучит ладонью по одеялу, он явно рад ее видеть, но и только, дальше обычная болтовня с помощью записок, но никаких серьезных признаний, последних испытующих слов, он просто лежит и смотрит на нее, указывает на открытое окно, откуда доносятся первые птичьи трели. Спать то ли не может, то ли не хочет. Появляется Роберт, но сразу уходит, чтобы им не мешать, потом приходит снова, приносит завтрак, а Доре кофе, к которому та почти не притрагивается. Около полудня он засыпает. Она следит за его дыханием, дивясь собственному спокойствию, тому, что нет у них друг для друга никаких особых слов, хотя все так явно к концу приближается, ведь он уже несколько часов не спит, снова шептать начинает, все какие-то очень приятные вещи, ему, правда, целая вечность нужна, чтобы их высказать, говорит, что видел ее актрисой, во сне, на сцене, в какой-то совершенно неизвестной роли.

И опять она с ним. Она его поцеловала и потом долго не могла решить, сесть ли ей на стул или на кровати остаться, где ей лучше его видно, ибо она хочет еще раз спокойно его рассмотреть, руку, что лежит сейчас на одеяле, по отдельности каждый палец, подушечки пальцев, ногти, сгибы, потом лицо, его ресницы, рот, тихо трепещущие крылья носа, при этом она то и дело задремывает. Она чувствует, как от неудобной позы затекает спина, но уже вскоре вознаграждена за это неудобство тем, что Франц ее будит. Да, ей даже что-то снилось, но теперь он ее будит, гладит ее по волосам, уже давно, как он уверяет, практически одними губами, без голоса. А ей снилось, как они пили пиво, вместе, и родители тоже были, чокались с ними из-за соседнего столика. Франц по-прежнему не хочет, чтобы они приезжали, в последнем письме они недвусмысленно грозились, поэтому надо их отговорить, в длинном письме, где он нагромождает препятствие на препятствии. Роберт тем временем принес две вазочки с клубникой и черешней, письмо покамест может и подождать. Ближе к вечеру он снова принимается за верстку. Сегодня не закончит, но вид у него довольный, засыпая, он держит Дору за руку, не очень крепко, она даже иногда забывает, не чувствует, такая легкая, такая невесомая у него рука, словно вот-вот улетит.

Вчера он во сне то и дело шевелил губами. Слов она не разобрала, но он, вне всяких сомнений, что-то порывался сказать, снова и снова одни и те же слова, что-то вроде изречения, но не молитву, хотя со стороны вообще-то очень похоже было, прямо как правоверный иудей в синагоге. Ей только кажется, что он сегодня тяжелее дышит или это правда так? Днем он много кашлял, но ее это не особенно беспокоило, не больше обычного, она долго на него смотрит, а у самой от усталости даже и мыслей почти никаких нет. В четыре утра она просыпается. Она лежит у него на ногах поперек кровати и слышит какие-то странные звуки. Это Франц, она сразу понимает, он хватает ртом воздух и как-то жутко руками по одеялу сучит, а ее вообще не видит, — она тотчас вскакивает и мчится за Робертом. Вот и все, думает она. Как рыба, думает она. Но разве рыбы хватают ртом воздух? Господи, любимый, шепчет она. Стоит у кровати и не знает, что делать, чем помочь, пытается его утешить, но тут прибегает Роберт с врачом-ассистентом. Ее выставляют из комнаты. Францу надо сделать укол камфары, может, еще и морфия, по крайней мере, они это обсуждают, и льда немного принесли, температуру сбить, и все это вроде даже помогает. Правда, вид у Франца страшный. От приступа он совсем обессилел, но ей позволяют к нему присесть, она держит его за руку, гладит по щеке, хотя он почти все это время спит. Она сидит над ним час за часом, словно окаменев, словно выпав из времени, в звенящей и чистой пустоте. Пожалуйста, не надо, шепчет она. Не бойся. Я с тобой. Только слышит ли он ее вообще? Через какое-то время Роберт, не в силах больше на это смотреть, уговаривает ее сходить на почту, чему она поначалу противится. Но потом, все еще с неохотой, все-таки идет, в первых лучах утреннего солнца, вышагивая по дороге бездумно, как автомат. Отдает последние письма. Передышка ей и правда на пользу, она бы, пожалуй, еще немного прошлась, как вдруг видит — к ней со всех ног мчится ассистент, машет ей, знаки подает, потом она и голос его слышит, скорей, скорей, господин доктор. Хотя ее всего каких-то полчаса не было, Франц за время ее отсутствия изменился разительно, весь как будто съежился, словно от него только половина осталась. Но он в сознании, улыбается ей, кивает, прежде чем в изнеможении снова закрыть глаза. Около полудня он умирает у нее на руках. Странно, но она понимает это мгновенно, может, вздох такой, какой-то особенно тихий, но она тотчас же это знает. Пришел Роберт, пришел врач-ассистент. Какое-то время она еще лежит с ним рядом, не выпуская его из объятий, словно ребенка, проносится у нее в голове, хотя он мужчина и был ее мужем. Наконец она встает и накрывает его с тем же неправдоподобным чувством разлуки, что и тогда, на перроне, когда Франц уезжал с Максом и все не хотел уходить в вагон. Потом начинает его обмывать. Сперва Роберт увел ее из комнаты, принес ей кофе, но теперь ей надо обратно, к нему, она обмывает его с особой благоговейной бережностью, лицо и все тело, все любимые местечки. Так проходит день. Роберт позвонил в Прагу, спрашивает, может ли чем-то помочь, — да, он может. Она спрашивает Франца: ты ведь тоже не против? Вместе они переодевают его во все чистое, потом в темный костюм, — он давно его не носил, — и только после этого она хоть как-то успокаивается. Есть она не хочет. Роберт дал ей какое-то снадобье, и теперь им можно присесть, передохнуть и обсудить, что делать дальше. Для Роберта не подлежит сомнению: им надо везти его в Прагу. Господи, ну да, говорит она, вот, значит, как она в Прагу приедет. Франц умер, и она поедет с ним в эту проклятую Прагу.