Если ты есть - Александра Созонова

Людей, пытавшихся быть для нее учителями — именно к тридцати годам, — появлялось немало. Словно ее потребность слышна была вокруг и притягивала, звала. Прежде всего — Таня. Крестная мать, старшая сестра, строгая наставница. Устойчивость ее веры не нуждалась в словах, само наличие ей подобных помогало жить, но наставления!.. Учитель Таня был предсказуем до мельчайших интонаций. Агни могла говорить и за себя, и за нее.

«Совсем тяжело стало, ничего не могу, тоска». — «Причащайся и исповедуйся почаще, и все пройдет». — «Что-то надо делать вокруг себя, вера без добрых дел мертва». — «Найди себе старушку и заботься о ней, и этим спасешься». — «Я не хочу спасаться! То есть это не доминанта в моем мозгу. И к слову этому: „спасайся!“ — не лежит душа». — «Христос хочет, чтобы ты спаслась. Такими рассуждениями ты оскорбляешь Его». — «А вот у Германа Гессе — мне так близки его идеи…» — «Нашла кого читать! Отъявленного масона-розенкрейцера!»

Таня приходила в ужас. Агни устала ей повторять, что догмы жестки, а слово Бога — гибкое и живое. Живая Таня в окостеневших догмах была похожа на лошадку в рыцарском облачении. На глазах шоры, на спине и ногах — холодный груз, но идет вперед, пусть маленькими шажками, но идет, пусть видит только свою тропу под ногами, но неостановимо, пусть еле дышит под грузом, зато неподвластна стрелам ересей. Топ, топ, топ. Лязг железа. Протянуть бы руку и дотронуться до настоящей Тани, теплой, той, что под ним!..

На роль Учителя пробовался Танин приятель, священник. Бывший театрал, он бросил столицу, жил на приходе в глухой деревушке. Аккуратно подновленный старый храм с тонкими у основания высокими луковками. Вросшая в землю избушка с русской печью. Горстка старушек-прихожанок. Внутренняя эмиграция, иной мир: никаких совиных когтей, никаких свинцовых сетей, никаких ловушек тщеславия. Государство — так далеко, что как будто его и нет.

«Не надо венчаться, — говорил он, когда Агни, еще под колеевским гипнозом, готовилась совершить этот безрассудный шаг. — У него жена. Оставь их. Попроси прощения и уйди».

Агни ушла, но не попросив прощения, а прокляв.

«Проклинать нельзя. Надо всегда всех прощать, — говорил он, почти прозрачный от аскетизма: он много постился, не спал по нескольку суток. — Я всегда всех прощаю и никому не желаю зла. И оттого я в блаженстве». Его глаза были полуприкрыты от блаженства, а светлые волосы стянуты пучком на затылке. Он был совсем еще молод, лет тридцать пять — тридцать шесть.

Простить?.. Прощайте до семижды семи раз кающихся, говорил Христос. Прощать вообще всех — позднейшее дополнение к Его учению, нарост, личное творчество Святых Отцов. Кающихся! Колеев не думает каяться, он вообще не думает о том, что творит. Простить его, значит, благословить на следующее зло. (О, если бы те, кто были у него до Агни, не прощали!..) Не простить — поставить заслон для его разрушительных сил, преграду, пусть мизерную, пусть он ее не почувствует, но все же…

Но объяснить это бывшему искусствоведу было сложно. Агни открывала рот, но он прерывал ее, он умел говорить беспрерывно по два, по три часа.

Таня утверждала, что он, несмотря на юный возраст, прозорливец и излечивает от болезней. Агни он не излечил. Хотя на прощание возложил руку на ее голову и долго молился.

«Бросай город, перебирайся сюда, будешь петь в храме, а младенец вырастет на свежем воздухе и парном молоке». — «Я не умею петь». — «Что ж ты так плохо обо мне думаешь? — он даже обиделся. — Так слаб в молитве, что не выпрошу тебе голос?» («Выпроси мне свободу!» — мысленно попросила она.) Перебраться в деревню она отказалась. Она допускала, что голос, его молитвами, появится. Труднее было допустить, что именно это и есть ее предназначение: петь, молиться, копаться в огороде, растить младенца на парном молоке и ежедневно, опустив глаза долу, выслушивать о происках масонов во всех отраслях хозяйства и культуры, о христианской крови в маце…

Мимолетным Учителем скользнул по ее пути розовощекий, ясноглазый мальчик, лечивший от депрессии иглоукалыванием. Он заканчивал мединститут, а иглоукалыванию его обучил знакомый китаец. И подарил набор длинных серебряных игл. Мальчик сказал, что плохо ей оттого, что зло, которое она питает к человеку, отразившись от него, возвращается к ней. Зла питать ни к кому не надо. А чтобы ей не смогло повредить зло, направленное на нее врагами, надо представить себя прозрачной. Зло пройдет сквозь, не задержится, не разрушит… Он сам был прозрачный, этот мальчик. Прозрачный горный хрусталь с тепло-розоватой подсветкой. Бог есть, сказал он, но ни к какой определенной религии я себя не причисляю. От иголок, воткнутых в плечи и колени, два часа Агни плавала в эйфории. Мальчик лечил бесплатно. Помимо иголок, он обещал скорректировать ее путь согласно дате рождения, по древнекитайским таблицам. На второй и последующие сеансы Агни не пошла. Ей очень понравился этот юный целитель и не хотелось соприкасать его незамутненный свет со своей обреченно-угрюмой, грязной аурой. К тому же вот-вот у нее должен был начать вырастать живот…

Наконец, самозваным Учителем был белый маг, экстрасенс, жгуче кареглазый и чернобородый, тот самый, который дал в свое время справку относительно пристававших к ней в вечер разрыва с другом-художником «стервятников» и «доноров». Определение «белый» означало, что свои сверхчеловеческие способности он может использовать лишь на добро. Он многое мог, но никогда не демонстрировал всуе, ибо белым магам чужды тщеславие и реклама. «Беги от него!» — кричал он, когда Агни кратко (они были едва знакомы) поведала о своих отношениях со знаменитым бардом, уже познанным ею бардом, уже без маски. «Беги и не вздумай приближаться!» Он кричал громко, кулаки у него были большие и белые, а в глаза страшно было смотреть. С ресниц, потрескивая, опадали искры. «Беги сейчас же!!!» Агни, со свойственной ей гордыней, вскинулась: никогда не имела привычки ни от кого бегать, будто это сам бес, и за падшую душу следует бороться до конца, если не она вразумит его, то кто же? — все остальные благоговеют, обольщаются, слепы… Он закричал еще повелительней и замахал на нее рукой, пустив по комнате ветер: «Беги, не раздумывай, не рассуждай! Сможешь опять приблизиться к нему, только когда станешь его сильнее! Сдается мне, это случится не скоро». Колеев не бес, объяснил он. В их религиозной системе нет такого понятия. Колеев, судя по тому, что она рассказала, — гений зла. Высокообразованная астральная структура, Бороться с ним может не всякий. Он бы не решился — он! — а не то что Агни с ее дышащим на ладан биополем.

Он был моложе Агни лет на пять, а выглядел совсем юным. Несмотря на бороду и басовый тембр. Но тоном Учителя, убеждая и горячась, говорил даже с теми, кто был старше его вдвое. Юность и пылкость в сочетании с повелительностью производили комический эффект. Он сам признавался, сокрушаясь, что раньше времени берет на себя полномочия гуру. Еще не дорос. Забегает вперед, торопится, ибо времени мало. Вот-вот может все кончиться. Конец света — за первым утлом.

Впрочем, существовал один человек, которого Агни хотела бы назвать Учителем. К которому хотелось прийти и безоглядно положиться на его мудрость и волю. Да только он жил на противоположном краю земли,

Он написал книгу. Ее перевели и напечатали самиздатом.

Он отвечал ей почти на все вопросы — мудрый, ироничный, по-современному раскованный американец, взявший себе индийское имя, объездивший полсвета, бывший профессор психиатрии.

«Глубокое отчаяние необходимо, чтобы увидеть небо, — говорил он, расхаживая взад-вперед, по привычке университетского лектора. Края джинсов намокли от непросохших с ночи луж, но он не обращал внимания. — Отчаяние — тьма, беременная светом. Светоносная тьма. Круглый болезненный живот, в котором зреет плод истины и свободы».

«Кстати, о родах! — он останавливался, улыбаясь, вздымая палец. — Ты говоришь, что удары сыплются на тебя все чаще, боль все сильнее, промежутки между ними стремятся к нулю. Напоминает роды? Вот-вот. Близок конец. Еще чуть-чуть, и родится. Кто? Бог. Свобода. Свет. Называй, как хочешь. Вся наша жизнь — роды. У большинства, к сожалению, неудачные».

«Бедная твоя Таня! — он уселся в гамак, провисший под его тяжестью почти до земли. Острые колени скребли чисто выбритый подбородок. — Если она когда-нибудь тебя послушает, скажи ей: выполнять обряды, посты и прочее — значит попасться на золотую цепь праведности и ритуала. Это не есть освобождение»,

— О, да! Она жутко не свободна, — согласилась Агни.

«А ты? Не менее несвободна, лишь по-другому. Когда ты в жестких тисках рока — чувствуешь себя либо игрушкой собственных страстей, либо подопытным в садистских экспериментах, либо орудием кары для кого-то другого. Скажем, многострадальной жены Колеева. Как обрести свободу? Бороться с роком? Нелепо. Сдаться, подчиниться ему? Гибельно, От слепой покорности судьбе или от противоборства с судьбой переходи к диалогу с ней, общению все более и более тесному, в пределе которого станешь с ней одним целым, возьмешь в себя, сольешься…»