Если ты есть - Александра Созонова

Агни завороженно слушала, подняв лицо.

Устроившись на траве, напротив, в любимой позе — колени у подбородка — в позе готовящегося родиться и страшащегося — родов, боли, света! — детеныша.

«Зачем, как ты думаешь, строители готических храмов вырезали узоры и барельефы на внутренних частях арок, не видимых никому? Потому что создавали не себе, а Богу. Не времени, но вечности. Так и ты, работай над своей душой, не видимой никому, создавай ее прекрасной, поскольку работа эта единственная, чьи плоды вечны».

Поистине он был настоящий Учитель, ибо глаза его лучились, слезились, подмигивали, и слова, повторенные им, может быть, тысячу раз, он говорил только ей и смотрел лишь на нее.

А как он радовался, что может все это ей сказать! От избытка жизненных сил он порвал гамак и, смущенно покашливая, поднимался с земли, отряхивая джинсы.

«Страдание — это милость, подарок небес. Твоя давняя строчка: „Сила слова — другим, а тебе лишь радуга мук“ — пример детской прозорливости. Но нужно пожить еще, и очень немало, прежде чем поймешь, что „радуга мук“ — гораздо больший дар, чем „сила слова“. Изгой и избранный небом суть едино. Любому испытанию, выпавшему нам в жизни, надо говорить: спасибо!»

— Даже если это паралич или рак?

«Конечно. Если это рак, нужно его лечить, но и работать с ним. Благодатный материал для работы!»

— А если это такая милость, после которой человек сходит с ума или кончает с собой?

«Если ты осознал, что все, происходящее с нами, для нашего блага, для нашей учебы, ты никогда не сойдешь с ума и не покончишь с собой. Жизнь — это длинный колледж».

— Воистину колледж! — смеялась Агни. — Урок кончился, а я все стучусь в запертые двери класса, ору, пытаюсь что-то переиграть, ответить иначе, исправить полученный кол…

«Орать и стучаться не надо. А вот усилие — усилие ты еще ни разу не совершала. Подтянуться на руках, вытянуть себя на свет».

— Но чем, Господи?.. Чем я могу подняться, чем я владею?

«Ничем, кроме неистребимого внутреннего движения, но и это не мало. Потребность в Боге. Радиальная энергия Тейяра де Шардена. Твоя тоска по подлинному. Сила, влекущая нас вверх…»

Агни посмотрела вверх, в бледно-голубое северное небо.

Наши души влечет туда с такой же неудержимой, наращивающей скорость силой, с какой тело несется в обратную сторону, притягивается к земле…

Для тела встреча с землей — удар, смерть. А для души — встреча с небом?..

«Знаешь, как говорят иногда: найди в себе мужество, найди в себе любовь… — и хочется послать всех к черту: откуда я найду то, чего во мне нет?! Нет, и все тут. Я ненавижу всех, я неврастеник, я трус… таким меня сделали, вышвырнули на свет. Но это неправда».

— Неправда?!

«Да. В тебе есть все. Знаешь, почему зависть — самое глупое чувство? Кому и чему бы ты ни завидовал: богатству, здоровью, славе, долголетию — все равно это смешно до колик и глупо: у самого нищего, самого бездарного, самого слабого есть главнейшее — сила, влекущая вверх, обещанное свидание с Богом. И здоровье, и власть, и талант как раз отвлекают, мешают главному, не говоря уж о славе».

Он немного устал от слов. Улыбнувшись, стряхнул испарину с переносицы. Протер очки.

Слава мешала ему, но не сильно. Словно муха, кружащаяся вокруг лба.

Младенец зачарованно слушал, забыв про плач. Потом протянул ему погремушку.

— Это в первый раз, — удивилась Агни. — В первый раз он дает что-то, а не берет сам.

Учитель кивнул младенцу. Обменялся с ним понимающим взглядом.

Отчего он, Учитель, такой легкий и радостный? Откуда он берет эту радость, синтезирует ее из воздуха? Впрочем, все американцы моложавы и улыбчивы. Это еще не критерий…

— И все-таки насчет самоубийц ты не сказал. Как быть тем, кто не справился с заданным уроком, не осознал, что страдание — милость, и сам, вместо Парки, перерезал свою нить?..

Он вздохнул, прогоняя усталость.

«Им придется начинать по новой, только и всего. В следующем рождении».

— Знаешь, — поделилась Агни, — мне иногда кажется, что в прошлом рождении — если принять эту гипотезу о множестве наших приходов в мир — я убила себя. Поэтому уже грудным ребенком была невеселой и улыбалась, только если очень просил фотограф. И всю жизнь меня сопровождает ощущение краха. И, наверно, по той же причине теперь мне этот выход заказан? Как бы ни было хреново — идти до конца. Чтобы не начинать по новой еще и еще, не посещать опять этот колледж с садистами-учителями, не учить те же самые уроки, получать те же самые колы…

«Очень возможно, очень возможно».

— А ты?

«О, я так вел себя в прошлом рождении, что рассказывать стыдно!»

— Бабник, или вор, или член компартии?..

Он смеялся.

«Хуже…»

— Разве может быть еще хуже?

Он смеялся. Он скользил по дорожкам сада и без дорожек, не задевая цветов. Он был расположен к диалогу, как никто.

— Значит, если в прошлый раз ты решил загадку смерти, обрел смысл существования, в этот раз решать уже не надо?

«Надо. Но теперь ответ придет гораздо скорее. Все равно как ехать на лыжах — не по проторенной лыжне, но и не по целине, а по лыжне, слегка запорошенной утренним снежком».

В пылу учительства он договаривался до совсем обалденных вещей. Скажем, судьбу мы выбираем себе сами. Не больше, не меньше! В промежутке между рождениями прикидываем, что надо проработать теперь, не спеша приглядываем себе страну, среду, родителей… У Агни захватывало дух. Она примеряла на себя — похоже! С ее жестокостью, с ее идиотским максимализмом вполне можно сконструировать судьбу, похожую на наказание шпицрутенами: выбрать путь пыток, чтобы не тянуть долго и уже в этом рождении пробудиться. Игра ва-банк, все или ничего, прозрение либо крах и самоубийство (тихая смерть в психушке), после которого опять, в следующий заход, придется начинать по новой, с невнятной болью от запредельных падений и ударов в младенческой башке.

Сама себе всевышний, сама себе угрюмый палач. С прекрасным замыслом в голове на века вперед.

Правда, когда первый восторг схлынул, она засомневалась. При всей жестокости, при всей рассудочности грязных сцен она бы себя в либретто не вписала. Не стала бы планировать насильников в курортных городках, выслеживающих ее в одиночку и стаями, скапливаясь, как волки в охоте. Пусть горе, пусть запредельные потрясения и встречи с бесовщиной — но мелкая, липкая, животноглазая грязь?.. Из одной брезгливости бы не смогла сочинить.

И недолгое свое пребывание в психушке Агни бы не стала включать в судьбу. Зачем?

Впрочем, кто знает…

Когда Агни начинала сомневаться, американский Учитель становился растерянным. Он не мог возражать ей — все доводы заключались в тоненькой самиздатовской книжке. Мог только кивать, пытаться поддержать взглядом.

«Очень возможно и это, очень возможно».

Постепенно голос его вплетался в посвисты птиц.

Взмахнув крыльями, он оказывался на яблоневой ветке с зелеными узелками завязей. Качаясь, кивал ей оттуда легким туловищем, свистел, обнадеживал.

Перемешивался с небесной синью.

Диалоги со славным американцем помогали, но не вытаскивали. Скорей, отвлекали на какое-то время. Все равно как если завязшему в болоте завести красивую музыку. Пока он слышит ее, верит, что выкарабкается.

…к черту, колледж! — прогон сквозь строй. Барабанная дробь обреченности.

Вот-вот должны были кончиться последние деньги. Занимать Агни никогда не умела. Да и не у кого.

Свою дозу молочного порошка она свела до четырех столовых ложек в день. Она вспоминала Митю в периоды голодовок: насколько тот был одухотворенный, красивый, умный. На нее же пост влиял лишь в одном направлении: кружилась голова, нарастала слабость в ногах.

Легкость и головокружение напомнили сон-полет, пришедший в роддоме. Хлещущие по лицу терпко пахнущие ветви берез. Пласты неба, в которые она заворачивалась виражами. К чему он был?..

От кого-то она слышала или читала, что летать можно научиться: путем особых упражнений отделить астральное тело от физического и послать его куда угодно далеко. Она представляла, что с годами когда-нибудь овладеет этим искусством. И однажды летней ночью влетит в распахнутое окно Колеева и, напугав его и жену до состояния соляных столбов, в длинном белом одеянии (платьев она не носит, и особенно белых, но для этого случая придется сшить), не произнося ни слова, опасаясь взглянуть на них, ибо от ненависти в ее беглом, скользящем взгляде на них расползется одежда, — будет выводить крупными буквами красным фломастером на стенах и потолке слова из его писем: «Душа моя, милая моя девочка…» Исписав все вокруг, астральное тело улетало, а на следующую ночь, молчаливое, как секира палача, возникало и принималось за свою каллиграфическую казнь снова…