Дневники 1928-1929 - Михаил Пришвин

По собакам иногда бывает легче понимать жизнь, общую всем существам на планете, чем по высшему представителю жизни, человеку. Мне всегда это приходит в голову, когда я, отправляясь на охоту, провожу собак на поводке, пока прохожу по деревне. Всегда меня раздражает, что собаки на поводке непременно тянут. Скажешь: «к ноге!», поводок ослабнет, но через десять шагов опять натягивается, опять «к ноге!», а если не скажешь, то сила натяжки будет прогрессивно возрастать и дойдет до того, что руке больно, а собаки, задыхаясь, начинают хрипеть. И вот удивительно, что стоит только бросить поводок, сказать «к ноге!», и освобожденные собаки по своей доброй воле пойдут у самой ноги до тех пор, пока не скажешь «вперед!». Будь это у меня одного, можно бы объяснить индивидуальностью, случаем, но то же самое не раз замечал я и у других. Я не делаю из этого вывода для воспитания людей, что детей не надо держать на поводке. Нет, конечно, без поводка не обойтись, но воспитатель людей все-таки должен всегда иметь в виду собачью психологию, приходит такое время, когда поводок надо бросить, он только бесит, живые умные существа давно поняли мысль воспитателя и добровольно пойдут с ним, а на поводке идти им становится обидно.

Трагическое и смешное происходит вдруг: идет мальчик ранней весной по улице и вдруг с пятого этажа на его голову падает ледяная лавина… А то бывает, наморился человек в лесу, сел под дерево отдохнуть, хорошо ему, взял папироску, закурил, размечтался и вдруг вскакивает как бешеный: он сел отдохнуть на муравейник.

Сегодня это случилось со мной.

Охотники говорят коротко: «утиные выводки все на плесах» или: «бекасы высыпали на пойме по скошенным полоскам». А вот как утята из болота пробрались на плесы или бекасы из крепей на открытые луга, об этом мало говорят. Между тем переход утят к воде иногда в несколько верст — это сложное и опасное путешествие, тут и разбойничьи нападения ястреба, лисиц, куниц и человеческий глаз. Мало известно о переходе бекасов. Это, конечно, бывает ночью и больше <1 нрзб.>.

Сегодня от мысли о болотах я каким-то образом перешел к босякам Максима Горького, а потом смертобожного Горского. Долго потом я распутывал этот клубок, в котором сошлись: я — певец болот, Горький — босяков, Горский — отщепенцев церкви. Я присоединил к этому слова Сушковой о Лермонтове: «Смолоду его грызла мысль, что он дурен, нескладен, незнатного происхождения, и в минуты увлечения он признавался мне не раз, как бы хотелось ему попасть в люди, а главное, никому в этом не быть обязану, кроме себя самого».

А Горький? разве его возвеличение босяка не есть с одной стороны гримаса человека, желающего попасть в хорошее общество: «Вы меня не принимаете, вы мерзавцы, нате вам босяка, и тот лучше вас!» Выходки Лермонтова ничем не хуже Горьковских. Не забыть мне тоже Горского у Авдотьи Тарасовны, когда она попросту сказала: «Что другое, а помереть, батюшка, все помрем!», в это время Горский поразил ее своим вопросом больше, чем Горький босяками, он спросил: «Все ли?» Я тоже в борьбе с дачниками защищаю слепней и комаров как охранителей девственной природы. Все это кокетливые гримасы индивидуальностей, по тем или другим причинам лишенных хорошего общества. Не буду говорить о Горском: его дело какое-то вовсе темное. Но и Горький, и Лермонтов, и я нашли себе «хорошее общество» (в творчестве)… Вот тут-то и есть запятая и такая большая, большая… (удовлетворяющее себя творчество — хорошее общество — не явилось ли в тот момент, когда творец отказался от своих гримас — гордости! тут надо о многом подумать, и о Христе и церкви непременнейше… Должен же я, наконец, изобразить Алпатова творцом жизни!)

<На полях> Утки потому гнездуются далеко от воды, что вода заливает, а потом отступает. <1 нрзб.> водливая весна, много уток. Почему я не встречаю выводков бекасов? Утки держатся рядом своего плеса.

10 Июля. (7-й урок).

Вечером вчера ходили в Торгошино заказать сапоги (25 р.) и колышки (5 р.). Бабы начинают брать ягоду, чернику, затем землянику — так сошлось, что тетерева в голубя…, а земляника только что поспела. Рожь отцвела.

Сегодня утро чистое, обошлось без дождя. Показался мелкий гнус на болоте, но слепни начали беспокоить только в 11 дня (не сильно жарко). Я с обеими собаками провел утро на Журавлихе, потом пил чай в трактире с «народом». Познакомился с диким охотником Сережкой Тяпкиным, который провел меня к своему деду Василию Тяпкину. Сговорились, что Серега завтра повезет меня в Заболотье, а оттуда на экскаватор повезет Лахин. В трактире зампред Вика вел со мной беседу о работе экскаватора, я говорил о необходимости промышленности, которая переменила бы самый взгляд на значение экскаватора, тогда оказалось бы, может быть, что редкостное озеро было бы выгодней охранять, чем спускать. На все это зампред отвечал, что положение у них безвыходное, пока дождемся промышленности, надо хоть что-нибудь. После того он рассказал о своем личном положении, совершенно безвыходном («а где-то 8-ми часовой день!»). Я на это ответил, что если смотреть на жизнь с общественной стороны, то, конечно, тяжело смотреть, но для личности всегда есть выход, мало ли что можно придумать.

— А что же вы придумаете?

— Да вот я придумал собак натаскивать, натаска одной собаки стоит 100 р., а я легко за месяц мог бы натаскать пять.

— Вот и я думаю часто, — ответил зампред, — не хватает у нас такой науки какой-то, чтобы на помощь шла…

И пошел, и пошел. Расстроенный человек.

После того я пришел к старику Василию Тяпкину. Дед на печке лежал, отдыхал от ночной работы на озере: карасей ловил. «Караси же большие, — сказал он, — фунта по полтора! Я тебе дам». — «Да ты, я слышал, — сказал я, — на муку их меняешь». — «Ничего, хватит мне, я тебе так дам». — «Хорошо тебе?» — спросил я. «Ничего, хорошо, я доволен». — «Ну, а как озеро спустят, не останемся мы с тобой на сухом берегу?» — «Ну, так что! — засмеялся он, — с сухого-то берега в омутах нам еще удобней ловить, чай, омута-то останутся?» Я согласился и сказал, что спустят всего на один метр и омуты, конечно, останутся. «Хоть и на два! — воскликнул старик, — я никогда не поверю, чтобы омута осохли, как ни осушай, омута останутся».

На прощанье его невестка, тоже почти старуха, сказала: «Ну, дай вам Бог! — и спохватилась: — Что это я, дура: вы, может быть, это не любите». — «Бога? — сказал я, — ну, что ты, видишь, я пожилой человек». — «Понимаю, пожилой человек, — ответила женщина — не вы, а может быть, служба не дозволяет».

Потом на обратном пути на большаке мне встретилась женщина какого-то нехорошего, нечистого вида, упала передо мной на колени и сказала: