Дневники 1928-1929 - Михаил Пришвин

Когда бывает на вечерней заре стоишь в ожидании утиного пролета на тех плесах, то при наступлении сумерек со всех сторон с большим шумом невидимые падают на грязь бекасы, покажется тогда неопытному, будто это метеором падающая птица величиной, по крайней мере, с крякву. На светлом небе видны одни их мелькающие в разных направлениях силуэты, но неопытный подумает, что там и тут одни и те же птицы и, скорее всего, летающих бекасов признает за летучих мышей. (Ночной образ жизни бекасов.)

Вот сюда я стремлюсь сегодня с Нерлью. Во избежание всяких случайностей по деревне я веду Нерль на поводке и потом, когда выхожу за околицу, забываю спустить. Она очень тянет, я ругаюсь. За околицей она начинает сильнее тянуть, с силой и раздражением кричу ей: «к ноге!». И вдруг вспоминаю, что я уже за околицей и собаку можно пустить. И когда я пускаю ее на свободу и спокойно велю ей идти возле, со мной, она идет рядом. Так было со всеми моими собаками, и у знакомых спрашивал, так у собак всегда: на поводке тянут, а по доброй воле на свободе спокойно идут. Не бывает ли так и у людей? Проверить, не прибавляется ли <1 нрзб.> бекасов по мере пребывания молодых. Утренний час не ручается за всех бекасов: многие из них побывали здесь ночью и утром убрались в болотные кусты. Но из многих конечно же застрянет больше у прудика на дневку. В последний раз я тут нашел пять-шесть. Сегодня уже, не доходя до прудика, насчитал восемь и после того бросил считать, потому что Нерль очень огорчила: ни одного не причуяла, все взлетали от ее разбега как от сарпанья носом по траве. Ей мешает причуять бекаса трава высотой больше полуаршина. Она не догадывается, причуяв след, поднять голову над травой и причуивать местопребывание птицы по воздуху. Она сарпает носом в грязи, движется к бекасу, как землечерпательная машина, и, добравшись иногда почти до самого бекаса, спугнув его, продолжает наступать, в большинстве случаев даже не зная, что бекас улетел. Наконец мы добрались до самого прудика, и тут поднялись сначала два старых и потом в разные стороны разлетелись молодые, величиной почти в матку, но вялые на полете, и сели тут неподалеку. Я взял Нерль на поводок и, потягивая за него, приподнимая этим движением голову Нерли вверх, направился к замеченной кочке, куда опустился молодой бекас. Так мы положили почти всю траву, но бекаса найти не могли. Потом я перешел на другую сторону плеса ко второму молодому и крутился тут очень долго. Утомленный однообразной бесплодной работой, я выпустил из рук поводок, вынул папиросы, взял одну, зажег спичку, и в этот момент, когда мое внимание целиком было сосредоточено на горящей спичке и конце папиросы, что-то случилось, я взглянул: молодой бекас тряпочкой летел в десяти шагах от меня, а Нерль, крайне удивленная, смотрела на него из травы…

Я не в силах был взять опять поводок, опять топтать траву, подергивая за ремешок, чтобы собака чуяла, а не шла землечерпательной машиной, каким-то экскаватором. Сняв поводок, я пустил Нерль бегать свободно, она направилась по направлению улетевшего бекаса, огибая грязный берег плеса, и, когда она приблизилась к воде, далеко не дойдя до перемещенного бекаса, то вдруг…

…В данный момент я не иду по болоту, а записываю следы непрерывно работавшей, я осмелюсь сказать, творческой мысли, соответствующей в голове следам моих ног по примятой траве. Я видел краешком глаза: там где-то далеко на огарке кто-то окашивал траву, прилегающую к ржаному полю, и видел, как он, иногда отдыхая, смотрел на меня. Мне был далек этот человек, я был далек ему, но я знаю, что натаска собаки смутно ему представлялась непременно каким-то делом, потому что только сумасшедший без дела мог бы топтаться по кочкам в воде около прудика третий час на одном месте. Не знаю, уважал ли он мое дело. Я дело его уважал, мне его дело представлялось тем же самым творчеством, как и мое, только с другого, не видимого мною конца жизни. Его материал была трава, обращенная в сено. Мой материал собака. Но Нерль сама? Она была тоже творцом, и ее материалом был бекас. А у бекаса тоже свое творчество, у него там свои червячки, у червячков… и так без конца в глубину природы. А там далеко, куда не хватал глаз, чуть слышится свисток паровика-экскаватора, там землечерпательная машина, мало-помалу продвигаясь засоренным руслом речки вверх по течению, приближается к нашим болотам, чтобы спустить их воду в речку и все осушить. Нет, я не просто топтался на месте, я думал, думал… и вдруг!

Я думаю об этом «вдруг» долго, упорно, мало-помалу слово обращается в чрезвычайно загадочное существо. Вдруг. Я хочу разгадать это существо, понять, почему так часто мы обрываем течение своих мыслей, вытекающих одна из одной словами «и вдруг». Было это, казалось мне иногда, внезапно, но теперь я разбирался, что у этого внезапного «вдруг» был предшественник. Ведь Нерль спихнула молодого бекаса именно в тот момент, когда я, чтобы закурить, бросил поводок и ей предоставил свободу: тогда «вдруг» она, хотя и без стойки, но все-таки пошла и спихнула бекаса. Я могу теперь прямо сказать, что этот первый момент, «вдруг», предшествовавший большому, родился из чувства свободы; Нерль обрадовалась, сделала свободное движение, ей при быстром повороте что-то пахнуло, она завернула туда и нашла молодого бекаса. Я, обрадованный находкой, бессознательно, отдаваясь логике общего мирового творчества, предоставил еще большую свободу собаке, и она тоже в свою очередь, отдаваясь силе мирового творчества, бежала туда, где лучше пахнет, где больше и больше к прудику редела осока, и пропускала через себя удивительно сильно пахнущие следы на грязи возле самого плеса. Запах все больше и больше усиливался и, наконец, она поняла: там впереди что-то было…

Я замер от удивления, от восхищения. Нерль стояла на берегу плеса в классической позе всех легавых собак, с подогнутой передней лапой, и притом так прочно стояла, что я решился, чтобы не спугнуть дичь, подойти к ней сзади. Пока я так обходил медленно, осторожно, Нерль время от времени повертывала ко мне голову и как бы говорила: «Иди помогать, не торопись, я не тронусь, все равно же я не знаю сама, что надо мне дальше». А когда я подошел к ней совсем близко, она заволновалась и дрогнула, как бы стыдясь, стесняясь: «Так ли это все я делаю». Конечно, я погладил ее, пристегнул поводок, и она вполне отдалась созерцанию носом невидимой цели.

Как хорошо мне было! Как мне хотелось, чтобы кто-нибудь видел эту картину завершенного творчества. И мне было досадно в тот миг даже и это удовольствие: там, у края полей, опираясь на косу и отдыхая, смотрел на меня другой творец, другой вершитель какого-то другого круга творчества.