Монгольская империя Чингизидов. Чингисхан и его преемники - Александр Доманин

Темучин понимал, что неожиданное решение Ван-хана вызовет сопротивление не только Нилха-Сангума или Джамухи, но и многих людей из самого близкого окружения Тогрила. Поэтому он заставил дряхлого кераитского хана провести обряд установления отцовства согласно всем степным обычаям, с жертвоприношениями и взаимными клятвами. Среди этих клятв одна заслуживает особого внимания: Ван-хан и Темучин дали друг другу слово не верить многочисленным клеветникам, не позволить злобе взять верх над добрыми отношениями, верить только друг другу и тем словам, которые ими будут произнесены лицом к лицу.

Чтобы еще более укрепить новые отношения между монгольским и кераитским ханствами, Темучин решил устроить «перекрестный» брак. Он попросил для своего старшего сына Джучи руки дочери Ван-хана Чаурбеги, а сыну Тогрила, Нилха-Сангуму, он предложил руку собственной дочери Оджин-беги. И тут великолепный план Борджигина впервые дал трещину: Нилха-Сангум яростно воспротивился такой замечательной «рокировке». И хотя в открытую, опасаясь мощи Темучина, он свой отказ не афишировал, но старался всячески затянуть переговоры, постоянно уговаривал своего отца не торопиться с заключением браков, по его мнению, не соответствующих достоинству старинного рода кераитских ханов. В конце концов, он добился своего: переговоры, фактически, были прерваны, чем Темучин остался крайне недоволен и не преминул поставить об этом в известность Ван-хана.

Об этом охлаждении между «родственниками» узнал Джамуха и начал действовать так, как умел, пожалуй, лишь он один — этот «Макиавелли монгольской степи». Он завязал сношения со всеми людьми, которые по какой-либо причине могли быть недовольны Темучином: Нилха-Сангумом, Алтаном, Хучаром, Даритай-отчигином и многими другими. Джамуха утверждал, что Темучин хорош только на словах, а на деле ненавидит своих ближайших соратников и союзников и даже готовится предать их найманам, постоянно обмениваясь при этом послами с Таян-ханом. Дыма без огня не бывает: такие тайные посланцы к Таян-хану наверняка отправлялись, но каково было конкретное содержание этих сугубо секретных переговоров с найманским властителем, для нас навсегда останется тайной.

Когда Джамуха счел почву достаточно подготовленной, он предложил всем заинтересованным сторонам заключить тайный военный союз против Темучина. Тайным он был потому, что непреклонной оставалась позиция Тогрила, который верил своему названому сыну больше, чем всем его многочисленным недоброжелателям. Тогда Нилха-Сангум пообещал заговорщикам любыми способами переубедить своего несговорчивого, но уже такого старого отца. Он лично, без свидетелей, отправился в юрту Ван-хана и приступил к обработке родителя. Сам он был убежден в своей правоте (и, скорее всего, был действительно недалек от истины), потому и слова его, обращенные к отцу, звучали более чем убедительно: «Уже и теперь, когда ты таков, каков есть, нам ничего не позволяется. Когда же на самом деле ты, государь мой и родитель, «белому покропишь, черному запретишь», нам ли будет вверен улус твой (выделено мной — авт.) — улус, с такими трудами собранный твоим родителем Хурджахус-Буюрук-ханом: Кому же и как будет передан улус?» («Сокровенное Сказание», § 167).

Зажатый между интересами двух своих сыновей — родного и названого — бедный Ван-хан взмолился: «Как могу я покинуть своего сына, свое родное детище (в данном случае Темучина — авт.)? Но ведь в нем доселе была опора наша, возможно ли злоумышлять на него: Ведь мы заслужим гнев небесный» («Сокровенное Сказание», § 167).

Слова старого отца чрезвычайно рассердили Нилха-Сангума, и он в сердцах хлопнул дверью и вышел вон. Несчастный Ван-хан, разрывающийся между любовью к родному единственному сыну и верностью к старому испытанному соратнику! Полночи думал старый кераит, но, в конце концов, родная кровь взяла верх, он вызвал к себе Сангума и сказал ему примерно следующее: делайте, что хотите, а я умываю руки. Таким образом, Ван-хан перестал быть препятствием, и заговор против Темучина, наконец, обрел реальную силу.

Заговорщики решили воспользоваться уже имеющимся предлогом — двойным сватовством. Нилха-Сангум предложил хитрый ход: объявить, что они, якобы, согласны отдать Чаур-беги в жены Джучи и потому призывают Темучина на сговорный пир с тем, чтобы закрепить свадебную сделку. А уже на пиру монгольского хана надо захватить или убить — уж как получится. План был неплох, и надо сказать, что Темучин, которому было неизвестно о судьбоносном разговоре отца с сыном в юрте, поверил в серьезность брачных намерений кераитов. Получив это известие, он с десятком верных людей немедленно выехал на Толу.

Путь в Черный бор от родных кочевий был неблизким, и, как ни спешил Темучин, но по дороге он вынужден был остановиться на ночлег у старинного друга своего отца Мунлика-эчиге. Хан рассказал старому соратнику и другу, куда и зачем он едет, и тут умудренный немалым жизненным опытом Мунлик высказал довольно обоснованные сомнения в искренности кераитов: «Сами же они только что нас унижали и отказывались выдавать Чаур-беги. Как же это могло случиться, что теперь, наоборот, они сами приглашают на сговорный пир?.. Чисто ли тут дело? Вникнув в это дело, неужели ты, сын, поедешь?» («Сокровенное Сказание», § 168). Темучин послушался верного хонхотанца и не поехал дальше, отправив на пир своих нукеров Бухатая и Киртая. Когда те явились в Черный бор без хана, кераитские конспираторы поняли, что их тайный план раскрыт, и решили действовать не таясь и без проволочек. Назревавший исподволь конфликт начал переходить в открытую стадию.

Ситуация в начале 1203, судьбоносного для монгольской степи года, явно складывалась в пользу противников Темучина. Особенно тяжелыми для монгольского хана оказались последствия раскола в его собственном улусе. Алтан, Хучар и Даритай-отчигин сочли момент удобным и откочевали от Темучина, отказавшись подчиняться избранному ими же хану. С ними ушли тысячи людей — по разным данным, от одной трети до половины населения улуса. Да и ряд других монгольских обоков, формально сохранивших верность Темучину, фактически занял выжидательную позицию, отнюдь не спеша становиться под его девятихвостый бунчук. В сущности, монгольский владыка в тот момент мог опираться только на собственную немногочисленную дружину и два союзных обока — урутов и мангутов. Надо, впрочем, сказать, что, проиграв в количестве, монгольский хан значительно приобрел в качестве. Оставшиеся с ним были верные из верных. Преданность нукеров, многие из которых служили Темучину уже два десятка лет, понятна. Новые же союзники, уруты и мангуты, сами поставили себя в положение, когда только верность Темучину могла сохранить уважение к ним народов степи. Слишком громким был их уход от Джамухи, и возвращение в покинутый лагерь было невозможно: это значило полностью потерять лицо, стать посмешищем для всех монгольских родов.

И все же этот выигрыш в качестве не стоит переоценивать, ведь каждая из противостоявших Темучину группировок — кераиты Ван-хана, монголы Джамухи, даже Алтан и Хучар со товарищи — могла выставить количественно большее войско, чем то, которым располагал потомок Борджигинов. Вот этим своим превосходством и поспешили воспользоваться враги монгольского хана. В кераитской ставке решили немедленно атаковать нутуг Темучина, с тем, чтобы, используя внезапность нападения, покончить с претендентом на власть в степи. Идея была неплохой — впоследствии сам Темучин с успехом применял подобную тактику. Кераитский план внезапного нападения тоже имел все шансы на успех, поскольку заговорщики действовали стремительно. Тем более, сам Темучин едва ли мог предположить такое развитие событий: ведь о предательстве Ван-хана ему было неизвестно. Даже и то, что он не приехал на пир, было в тот момент не более, чем мерой предосторожности. Поэтому от Мунлика монгольский хан спокойно поехал домой, не ожидая каких-либо каверз, в то время как кераиты уже скрытно поднимали свои самые верные войска. Темучина вновь, в который уже раз, спасла случайность. Такие счастливые случаи, однако, повторялись в жизни сына Есугэя столь часто, что он сделал вполне закономерный вывод о том, что ему помогает само Вечное Небо. Заметим, что этот вывод привел к чрезвычайно серьезным последствиям — рекам пролитой крови и созданию самой могучей державы в мировой истории. И поистине удивительно, что всего этого не было бы, если бы один из заговорщиков, Еке-церен,{По данным Рашид ад-Дина, этот Еке-церен был одним из ближних нукеров Ван-хана. «Сокровенное Сказание» называет его младшим братом Алтана, что, в свете дальнейших событий, представляется более вероятным.} оказался более сдержанным на язык.

Дело в том, что, когда Еке-церен вернулся в свою юрту со знаменательного совещания, где решали судьбу Темучина, он поведал о принятом там решении своей жене Алахчит. Жена тут же велела ему прикусить язык и помалкивать, но эти слова успел услышать простой табунщик-харачу по имени Бадай, который как раз в этот момент заносил в юрту надоенное молоко. Этот Бадай, по-видимому, не отличался особенно острым умом и решил посоветоваться со своим более разумным товарищем Кишликом. И Кишлик сумел сложить два и два: ему уже приказали подготовить коней для некоего похода. Оба табунщика решили бежать к Темучину и предупредить его о кераитской угрозе. Не мудрствуя лукаво, они вскочили на тех самых подготовленных коней и той же ночью прибыли в ставку монгольского хана. Здесь они рассказали все, что им удалось узнать, и, видимо, слова их были достаточно убедительны. Темучин безоговорочно поверил этим пастухам-харачу и в эту же ночь, бросив все, бежал. Как выяснилось позже, если бы он промедлил хоть час-другой, было бы уже поздно. Стоит добавить, что Бадай и Кишлик за это свое деяние позже были награждены поистине по-царски: Темучин объявил их «тарханами», то есть свободными, и сделал тысячниками в своем войске. А столетие спустя потомки Бадая и Кишлика добавляли к своему имени приставку «тархан», нося ее как высочайшее звание.