Маленькие птичьи сердца - Виктория Ллойд-Барлоу
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Разумеется, теперь, когда мне известно о ее маленьком птичьем сердце, я иначе вспоминаю эти односторонние беседы. Я вижу, что этой зоркой птичке с мягкими перышками были выгодны мои частые молчания. В моем присутствии она могла беззаботно щебетать себе под нос, и никто ее не прерывал; она знала, что петь я не умела и потому не могла ей ответить. В Италии птицы всегда считались дурной приметой, их никогда не держали в доме; нельзя было иметь даже изображение или фигурку птицы. Птицы привлекали дурной глаз, il malocchio. Я исправно соблюдала все известные мне итальянские обычаи: готовила семь рыб на Рождество[4] и чечевицу первого января, ела рис и не ела хлеб в день святой Лючии[5], носила хризантемы на могилу сестры в День мертвых[6] и знала, что несчастливым является число семнадцать, а не тринадцать[7]. Я не пустила бы в свой дом даже изображение птицы, но тем летом жила ради птичьего сердца и горячо его любила, однако поняла это только потом.
После первого ужина мы с Долли ушли вовремя, но во второй наш визит Долли затопталась на пороге и вежливо предложила помочь с уборкой.
– Оставайся на ночь! – тут же воскликнула Вита, шагнула к Долли и взяла ее за руку. – У нас пока никто не оставался. Будешь первой! – они с Долли с надеждой взглянули на меня.
– Но у тебя с собой ничего нет, – сказала я Долли – та улыбалась и едва заметно льнула к Вите.
Вита сделала жест свободной рукой, будто отталкивала от себя что-то легкое:
– У меня есть все, что только может понадобиться. На месяц! Моя комната для гостей полностью готова, Сандей. Ты же сама ее видела. Я обожаю гостей.
– Ну пожалуйста, мам! Пожалуйста, можно? – Долли выжидающе смотрела на меня лучистым, восторженным взглядом. – Я очень-очень хочу остаться!
Поскольку я не спешила отвечать «да», обе нахмурились и замолчали; спустя некоторое время я поняла, что должна что-то сказать.
– Вы уверены? – они синхронно восторженно закивали, почуяв, что я готова уступить. – Хорошо. Если вы правда уверены… До завтра, Долли. Позвони, если что-то понадобится.
– Вот здорово! – Вита улыбнулась и плотно закрыла дверь. Через дверь я услышала их удаляющиеся голоса в коридоре. – Твоя мама, конечно, этого не знает, Доллз, но в городе мы всегда…
Долли вернулась лишь на следующий день после обеда. Она взволнованно сообщила, что Вита попросила ее приходить по субботам и помогать со стиркой и легкой уборкой. Они еще не наняли местную прислугу. Узнав, что Долли согласилась, я очень удивилась, ведь дома она никогда не помогала добровольно, даже если требовалось навести порядок в своей же комнате или постирать свои вещи. Я не стала спрашивать, сколько Вита ей предложила и предложила ли вообще что-нибудь, и сейчас удивляюсь, как можно было об этом не спросить. Подобное отсутствие любопытства можно объяснить разве что тем, что я хорошо понимала, как Вита воздействует на окружающих и какое радостное волнение люди испытывают с ней рядом. Мне показалось, что уборка у Виты послужит Долли хорошей подготовкой к самостоятельной жизни в университете, научит ее самодисциплине и независимости. Мы с ее бабушкой и дедушкой всегда планировали оплачивать все расходы, чтобы она могла спокойно учиться. Ей не нужно было зарабатывать; она никогда ни в чем не нуждалась. Временами я бы даже предпочла, чтобы она потерпела, но Ричард и Банни сразу давали ей деньги на что угодно: новый проигрыватель, дорогую обувь. Иногда Долли тратила деньги на покупку желанной вещи, а иногда даже не сообщала, что именно покупала. Она знала, что легкие деньги – много денег – будут доставаться ей и дальше, когда она будет учиться в университете и даже после его окончания.
Мои свекры и я были готовы удовлетворить любые ее финансовые нужды – если бы она уехала, ей было бы достаточно лишь намекнуть, что кто-то из нас не дает ей денег, что ей чего-то не хватает, даже того, что другие студенты посчитали бы роскошью, и мы тут же выслали бы ей чек на нужную сумму. Мы хотели, чтобы Долли ни в чем не нуждалась, но еще больше хотели завоевать ее расположение. Стать тем, кто помог ей в минуту нужды, тем, к кому эта независимая девочка обратилась, тем самым признав факт его существования.
Мне казалось, что под придирчивым и зорким взглядом Виты моя дочь к моменту отъезда из дома – то есть к своему восемнадцатилетию – станет образцовой хозяйкой. Мы с сестрой даже не задумывались об университете, не считали это возможным, и я уже чувствовала пропасть, которой грозились обернуться для нас с дочерью ее планы на будущее. Я волновалась из-за университета, переживала, что Долли будет приводить домой юношей с серьезными лицами и те вначале будут требовать разноцветную вегетарианскую еду, а потом спорить со мной на темы, в которых я не разбиралась. Но больше всего я боялась, что она уедет и больше никогда не вернется.
Тем летом дома Долли так ни разу и не вызвалась помочь с уборкой, однако у нее появились специфические вкусы, и я была более чем уверена, что она переняла их от соседки. Так, она полюбила бутерброды с крем-сыром и мармеладом и стала подражать Витиному произношению. Впрочем, раньше она тоже всегда старалась говорить чисто и правильно, но только когда общалась с бабушкой и дедушкой; те исправляли ее, если речь начинала напоминать диалект местных жителей, то есть мой. Но после знакомства с Витой она начала выговаривать слова намного четче, чеканила их, отчего ее речь звучала даже резковато. Она перестала называть меня мамой, хотя звала меня так уж много лет, и вернулась к детскому «мамочка», точнее, «мамощка». Теперь она говорила в точности как Вита, и ее голосом называла меня мамощкой: мамощка, сегодня к ужину меня не жди. Мамощка, я переночую у соседей; мамощка, я еду в Лондон. Пока, мамощка. Но было еще кое-что помимо моего нового наименования и подчеркнуто правильной речи дочери: ее пристальный взгляд. Тем летом она словно начала присматриваться ко мне и как будто собирала доказательства, чтобы потом обвинить меня в чем-то, что я не смогла бы опровергнуть.
Долли стала ночевать
