Ласточка - Наталия Терентьева

– Мы вообще… Ласточкина, ты с нами? Мы в лагерь…

– Не. Я тоже иду вперед. – Теперь уже Паша нарисовался рядом с ними и, чуть оттеснив Кирилла, стал напирать на Игоря. – У нас задание и группа, вообще-то. Нас пятеро.

– Да? – Игорь оглянулся. – А остальные где?

– Ну что, решайтесь, мальчики! Вы идете? – Ника вопросительно смотрела на обоих.

Игорь пошел вперед, Ника за ним. Кирилл недовольно хмыкнул им вслед.

– О’кей. Посмотрим, кто еще… – Он что-то бурчал себе под нос, неразборчивое и задиристое.

Ника переглянулась с Игорем. Тот подмигнул ей.

– Ты права была. Оба, – одними губами проговорил он.

Паша, не приближаясь, напряженно вслушивался в то, что сказал Игорь. Ничего не услышал, рассердился, покраснел. Подбросил рюкзак на спине, потерял равновесие, чуть не упал.

– Паш, все хорошо! – Ника обернулась и ободряюще улыбнулась ему.

Поймав ее улыбку, Паша растаял. Переведя глаза на Игоря, тут же нахмурился, засопел, перегнал Кирилла, который шел за Никой, оттолкнул его и пошел сам за девушкой.

– А на самом деле вы когда должны вернуться? – спросил Игорь.

– Завтра, – за всех ответила ему Ника.

– Ну тогда… У нас есть шанс обойти здесь все вокруг. Я вижу, и палатка есть, – он кивнул на свернутую и привязанную к Пашиному рюкзаку палатку. – И наверняка спальники?

– Еды только нет, – буркнул Паша. – Орехи надо искать.

– Ты в рюкзаке еду искал?

Мальчики непонимающе смотрели на Игоря.

– Попробуйте поищите, – посоветовал тот.

Мальчики стали смеяться и вышучивать его слова на все лады, но в рюкзаки не заглянули.

– Так, снимайте рюкзаки… Посмотрим… – Ника остановила их, сама посмотрела, развела руками. – Увы… У нас было еще две девочки, может, у них… – неуверенно сказала она.

– А где девочки? – с интересом спросил Игорь.

Мальчики молчали, переглядываясь.

– Да ну их… – наконец сказал Паша.

Кирилл только неопределенно ухмылялся.

– Как-то так получилось… – за всех стала объяснять Ника. – Мы ссорились… Но дело не в этом… И разделились. Теперь уже их не найти, наверно… Я сама не понимаю, как так вышло. Но они ближе гораздо к лагерю, вернутся, наверно… Они не захотели дальше идти…

Глава 13

– Когда-то здесь была и школа, два класса, и богадельня для бездомных стариков, которые уже не могут работать, и больница на двенадцать кроватей, и трапезная, где могли накормить прохожих странников… – терпеливо объясняла Анна Виталику, как вела бы экскурсию для праздношатающихся туристов, не очень беспокоясь о том, какие слова мальчик знает, какие нет.

Виталик слушал внимательно, полуоткрыв рот, даже отложил в сторону свою палку, кивал, потом неожиданно спросил:

– Это как тюрьма, да? Там тоже все есть. Тетя Вера там родила… У меня братик двоюродный есть… Его забрали в детский дом… Вообще в тюрьме жить можно… Она там шить научилась…

– Нет, мальчик. Ты говоришь ерунду. – Анна решила для себя не называть его по имени, так получалось строже, мальчик натыкался на невидимую преграду, которую он все хотел преодолеть, подойдя к Анне ближе, чем ей это было нужно, и отступал. – Никакой связи нет между монастырем и тюрьмой.

– А я могу убежать отсюда? – хитро щурясь, спросил Виталик.

– Убегай, – равнодушно ответила Анна. – Мамка же твоя сбежала.

– А ты можешь убежать?

– Я не буду убегать. Если мне надо, я уйду.

– Тетя Вера тоже в черной пижаме ходит, а ты в черном платье… Я фотки видел…

– Это называется фотография. Нет такого слова «фотка».

– Ты как старушка говоришь! – засмеялся Виталик. – Не знаешь слов! Верка сфоткалась в тюрьме! У нас фотки есть!

– Нет, мальчик, я тебе уже сказала, не надо сравнивать тюрьму и монастырь, это богохульство.

Виталик только заливался смехом от ее слов.

– По разным причинам люди носят черное, – говорила Анна, не обращая внимания на его глупый смех. Дети могут быть отвратительно глупыми. – Черное, например, это еще цвет вечерних праздников… – Анна остановилась. Нет, невозможно. Лучше вставать в четыре утра и полоть голыми руками сныть, не разгибая спины. Или таскать ведрами песок на стройку. Пусть потом все болит. Тело – не душа. Поболит – перестанет.

– Ты здесь как на празднике, да? У Бога? Да? А Бог где? Он больше всех, да? Огромный? А мамке Бог однажды сказал: «Не пей!» И она не пила целых два месяца, на работу устроилась в магазин, насыпала печенье в пакеты… Мне приносила все время… Кругленькое такое… белое… – Виталик мечтательно чмокнул. – Вот такое… – Он сделал пальцами дырочку и посмотрел сквозь нее на Анну. – И еще пряники…

Зачем ей этот чужой ребенок, неразвитый, хоть и способный от природы? Живя с рождения в такой среде, он мог бы вообще не говорить, мычать получленораздельно, она видела таких детей, которые в семь лет с трудом могут сформулировать какую-то отвлеченную мысль. Но хотя она же не знает, какие беседы ведет мамка Виталика с дядей Геной и другими своими корешами. Иногда пьяницы бывают очень говорливы, весь неизрасходованный потенциал мозга уходит на многочасовые рассуждения, местами даже логичные, но в целом путаные, многослойные и – обязательно! – затрагивающие важнейшие нравственные темы. Кто виноват, что делать, кто кого предал, кто кому помог из последних сил, сам погиб, а другу помог… Сидит сейчас в тюрьме или в подъезде, бездомный, а друг его забыл… А почему бы им не говорить об этом? Такие же люди, только заблудшие. Свет погасили для них, и они плутают в темноте…

Анна упрямо качнула головой. Нет. О чем она думает? Зачем ей это все? Ее заставили, на языке монастыря – «благословили» на это «послушание» – заниматься с мальчиком. Непонятно почему. Их настоятельница не отличается особо вредным нравом. Поверить, что она искренне хочет помочь Анне, трудно. Она слишком равнодушна, и у нее совсем другие ценности. Вероятно, это испытание, которое Анна должна пройти без объяснений. Главное дело в монастыре – учиться терпению.

По рассказам других послушниц и монахинь, а некоторые из них поменяли не один монастырь за жизнь, игуменьи бывают совершенно другие. Есть те, которым словно доставляет удовольствие мучить монастырских сестер, властвовать над ними, которые, ослепшие в своей бесконтрольной власти, прикрываясь именем Бога, единолично решают все за всех, берут на себя колоссальную, нереальную в обычной жизни ответственность за жизнь, за здоровье, за судьбу. Но они себе не отдают в этом отчета. Они ведь думают, что их устами говорит Бог. Скажи им, что они несправедливы или превышают допустимую власть над душами монахинь, они рассердятся, всплеснут руками, разрыдаются – судя по темпераменту. От природного человеческого темперамента никуда не деться, можно гасить, забивать все живые чувства, выхолащивать, передергивать, а они все равно есть, диктуют свое, видоизмененные, странные, неестественные, но сильные и страстные.

В прошлом году к ним пришла сестра Власия из другого монастыря, из глубинки России. Вот уж она порассказала страстей о жизни в том монастыре! И как она с трудом оттуда сбегала, как всеми правдами и неправдами забирала свой паспорт, который был заперт у игуменьи в сейфе, как бежала без одежды, в подряснике, ранней весной, когда по ночам был еще крепкий мороз. И как ее не остановили, хотя увидели, что она бежит, а прокляли. Потому что бегство монахини, принявшей даже первый, рясофорный постриг, равносильно прелюбодеянию.

Да как именно Власия сбежала! Две женщины, у которых было послушание обходить вечером крестным ходом территорию монастыря, видели, как Власия шла к калитке. Она смогла раздобыть ключи от калитки, рядом с боковыми воротами, в которые раз в неделю заезжает машина с продуктами, отпереть ее, запереть с другой стороны, подкинув ключ под калитку. Поскольку Власия была полуодета, рясу оставила в келье, сестры, обходившие территорию, не поняли, зачем она отпирает калитку, и ее вообще долго не хватились – до следующего дня. Соседка по келье думала, что Власия за что-то наказана – так у них бывало, когда провинившимся сестрам назначали наказание ночевать в холодной неотапливаемой келье в старом деревянном корпусе, молиться там всю ночь, каясь в своих грехах, поскольку спать в таком холоде было совершенно невозможно.

Власию после этого побега приняли сюда, в их монастырь. Она убедила мать Елену, что бежала не от Бога и не из-за своего своенравия, а не выдержав строгости и несправедливости тамошней игуменьи. Было целое разбирательство, взбаламутившее жизнь монастыря, Анна в него не вникала – в прошлом году ее вообще мало интересовали посторонние события. Но Власии разрешили здесь жить, и теперь она ждала высшего пострига – великой схимы, новой перемены имени. Ждала, надеялась, хотя ей никто этого точно не обещал – как-никак за ней такая провинность, побег! Даже если жизнь в том монастыре и стала для Власии невыносимой. Сбегать ночью не надо было!