Похороны Мойше Дорфера. Убийство на бульваре Бен-Маймон или письма из розовой папки - Яков Цигельман

— Послушайте, писатель! — приосанился Хаим. — Надо все-таки читать что-нибудь. А вы все пишете, пишете…

— Не понимаю.

— Тут и понимать нечего. Читать нужно. Причем по-русски.

— Что читать, черт побери?

— Ну, журналы, книги. Там все объясняется. Пути страданий русских интеллигентов, еврейского в том числе происхождения. Их искания, их желание заполнить духовный вакуум, найти истину, прийти к Богу и так далее… Вам ведь хочется обвинить меня в духовном блуде, не правда ли?

— Вы вот и буддистом были таким же истовым. Только что букашек с дороги не сметали! И христианином тоже!

— А что — «тоже»? Это были мои, подчеркните это, — и Рагинский покорно подчеркнул, — мои пути, мои искания, подчеркните еще раз, мои заблуждения. Искренние причем.

— Подчеркнуть? — спросил Рагинский.

— Не нужно… А теперь я живу в своей стране, со своим народом. И вера у нас одна. Я знаю твердо, что я нашел то, что искал.

— Нашли?

— Нашел. И я хочу родить здесь детей и постараюсь, чтобы им не пришлось повторить мой мучительный путь. Теперь по поводу пошлой мечты… Милый вы мой, человек должен жить. Понимаете?… Жить! Я не хочу мечтать о покорении иных высот. Я хочу жить высоко.

— В горах, что ли?

— Не ерничайте, Рагинский… Я хочу жить спокойно, удобно, счастливо, растить детей, совершенствоваться в своей науке, дружить с приятными и нескучными людьми, ну и так далее.

— Зачем же?

— Чтобы жить. Это и есть жизнь: жить, как все люди, и верить в Бога, и исполнять в меру своих сил Его заветы. Он этого хочет.

— Вы уверены?

— Да, уверен.

— Там, в России, вы были интереснее, Хаим. Забавнее, что ли. В вас жило что-то. Вы трепетали! И я так на вас надеялся…

— Там я был порочнее. И я шел. И пришел.

— И вот вы стоите.

— Я живу.

— Хаим, идите к черту! Уходите!

— А это зависит от вас, — улыбнулся Хаим. — Уйти?

— Пока — да.

— Так я пойду. Меня зовут.

— Идите, идите.

— Можете теперь поставить точку.

— Да, теперь могу, — сказал Рагинский и закончил восемнадцатую главу.

Глава о микве, снова о шашлыках, об отвергнутой любви и о самоидентификации

Зарицкий и Нюма взбирались в гору по тропинке. Нюма отстал и остановился, а Зарицкий подошел к Вере.

— Бат-Галим! — сказал он и поклонился мушкетерским поклоном, поведя рукой перед коленом. Вера засмеялась. Зарицкий говорил когда-то, что из всех ивритских слов запомнил только «Бат-Галим», название ульпана в Хайфе, где он жил.

— Такие дела… — сказал Зарицкий, потирая запястье и глядя в землю.

— Какие дела? — спросила Вера, помолчав немного. Нюма наблюдал за ними обоими.

— Дела такие, что все бы ничего, да нет тебя, — скорбно покачал головой Зарицкий. — Ты не подумала о том, что мы могли бы построить семью. Мы могли бы быть счастливы. Зачем же ты так? Ты раздавила и уничтожила мое последнее чувство. Я стар и немощен, и больше в моей жизни не будет радости. Ее унесла ты!..

— Оставь меня! — сказала Вера и поежилась. — Знаешь, я никогда в микву не ходила. А после тебя пошла.

— Вот такой ты человек! — Зарицкий захватил горстью подбородок. — Напрасно ты меня бросила…

Он повернулся, уткнул подбородок в грудь, заложил руки за спину и стал медленно спускаться вниз. Немного погодя подошел Нюма.

— Место это, оно прекрасное очень, — сказал он, стараясь говорить с сабровской интонацией.

Нюма был славный благовоспитанный мальчик, и однажды — она тогда только приехала в Страну, никогошеньки не знала здесь и чувствовала себя выброшенной и одинокой — она спала с ним, но он был так скучен в постели и так старательно изображал бывалого мужчину, закуривая потом сигарету и разговаривая хриплым басом, что она, при всей своей тоске по теплу и участию, больше не захотела с ним встретиться. Сейчас ей пришло в голову, что забавно было бы поиграть с этим хорошеньким молодым дурачком, подразнить его, а на полдороге бросить и поглядеть, что из этого получится теперь.

— Я тебе скажу что-то, — заговорил Нюма. — Ты остерегайся этого Зарицкого. Он плохой человек. В России он иконами торговал. И он всюду рассказывает про тебя гадости.

— Плевать! — сказала Вера, но ее опять обдало липким холодом, и забавная мысль поиграть розовым Нюмой потеряла свою прелесть. — Идем вниз, — сказала она.

— Вера! — позвал Рагинский. Она обернулась. — Тебе не встречался Женя Арьев? Вера, деточка!..

— Да, встречался, — ответила Вера и рассказала то, что Рагинский, обобщив, включил в главу «Заметки об уклонизме».

— Не плачь, — сказал Рагинский и погладил ее по щеке, — все уладится, моя хорошая, обещаю тебе.

«Черта с два, уладится! — думал он, глядя ей вслед. — Ничего не уладится. Не знаю, что мне с ней делать. За что это ей? Ну, уговорила бы Сеньку, приехала бы с ним и жила бы себе… Почему бы ей не послать Сеньке вызов и ласковое-ласковое письмо? Нет, не сейчас. Она мне еще понадобится такая… А потом… Где-нибудь в конце… Когда поймет».

Шашлыки были готовы. Петр Иваныч и Гриша раздавали шампуры с дымящимся, остро пахнущим мясом, разливали вино и бренди по пластмассовым стаканчикам. Делали они это с большим удовольствием радушных хозяев, а когда убедились, что гости достаточно сыты, они взяли по шампуру, налили себе водки, Петр Иваныч сказал: «Лехаим, киндер!» — и они со смаком выпили и сочно закусили. Да так, что остальным, глядя на их удовольствие, захотелось еще выпить и еще закусить. А на мангале поспевала следующая партия шашлыков, которую Петр Иваныч и Гриша тотчас распространили среди присутствующих.

Пикники и посиделки имеют свой ритуал. Перед тем как начать есть и пить, гости пикируются: говорят друг другу так называемые милые гадости по поводу чьей-нибудь неудачной прически либо по поводу нездорового вида мужа присутствующей жены. Все обязательно кричат, обязательно перекрикивают друг друга и громко смеются над любой шуткой. Ровный, спокойный разговор на этом этапе посиделок считается занудством и обществом осуждается. Когда голод и жажда удовлетворены, злость проходит, но появляются развязность и желание посплетничать. В России после еды и выпивки обычно рассказывают анекдоты. Израильские анекдоты печатаются в газетах, поэтому на посиделках вспоминают «бородатые» русские или все же сплетничают.

Если нет возможности танцевать — поют. Петр Иваныч взял гитару и, не играя, запел. Что в России поют сразу после выпивки? Известно… И Петр Иваныч запел «Шумел камыш, деревья гнулись». Все засмеялись. Петр Иваныч засмеялся тоже и спросил, угодно ли уважаемой публике петь и что именно петь. А что можно петь после сытой еды и хорошей выпивки?