Созвездие Козерога, или Красная метка - Диана Кирсанова

– Ненавижу!!! – кричала она, запуская руки во всегда растрепанную прическу. – Ненавижу вас всех, всех до одного! Будьте вы прокляты!!!

– Пошла ты на… – отвечал ей кто-то из закаленных коммунальной жизнью соседей. – Щас «психушку» вызовем, истеричка. Года на три тебя запрут – хоть воздух очистится!

– Твари! – вопила Изотова, топая ногами. – Ничтожества! Отбросы! Вас всех надо расстрелять, как бешеных собак!

– Это кто бешеный-то? – отвечали ей с насмешкой.

Женщина срывалась с места, хлопала дверью, и участники свары еще долго с удовлетворением вслушивались в доносившиеся до них глухие рыдания: «Твари, твари… Ненавижу…»

У Гали хватило понятия догадаться, что Нонна Изотова мучилась не столько от соседства с невежественными и крайне необразованными людьми, сколько от своего унизительного положения «разорившейся аристократки», от полного краха всех надежд, от того, что жизнь не удалась, от полной невозможности вырваться из нищеты, которая оскорбляла ее куда больше, чем ту же неприхотливую тетю Фросю. Из комнаты она могла не выходить неделями, но и в этом уединении женщина не знала покоя. Галя несколько раз слышала, как она истошно кричала на сына за какие-то совсем ничтожные проступки.

– Кретин! – надсаживалась мать и рыдала, рыдала со всхлипами, кашлем, судорожными вскриками, как по мертвому. – Боже, какой кретин! Ты такой же идиот, как твой отец! Ты весь, весь в него!! Господи, за что ты меня так наказываешь, что я тебе сделала, господи…

Сердобольная Галина сделала было пару попыток если не подружиться, то хотя бы сблизиться с несчастной, но та отвергла предложенную дружбу с такой поспешностью, с такой оскорбительной смесью презрения и брезгливости, что Галя долго потом краснела при одном только воспоминании об этом.

А мальчик Галке нравился. Хоть он и перенял, не мог не перенять, от матери такое же хмурое выражение лица и смотрел всегда волчонком, исподлобья, но было в этом маленьком не по возрасту человечке в больших взрослых очках что-то очень трогательное. Опасаясь непредсказуемой реакции матери, на сближение с мальчиком Галина не шла. Но всегда сочувственно провожала взглядом его невысокую большеголовую фигурку.

…Они с Серегой готовились справить пятый год совместной жизни и раздумывали, кого еще, кроме соседей, можно позвать на это торжество, когда в дверь постучали. Постучали осторожно, даже робко, как не стучал никто из знакомых.

Откинув щеколду, Галя с изумлением смотрела на Виталия. Он стоял по ту сторону двери, сосредоточенно разглядывая носки своих порыжелых от старости ботинок. Юноша (Галя знала, что в этом году он закончил школу и провалил экзамены в институт, по каковой причине с Нонной случился приступ астмы на почве истерики) попросил у нее ключ от сарая. Сарай этот считался общим на всех обитателей барака, но пользовался им только Галин муж – держал там солярку, машинное масло, инструменты и запчасти.

– Я там… мопед хочу поставить… мопед куплю, – выдавил из себя молодой человек. – Надо проверить – войдет ли. Дайте ключ, пожалуйста.

Ключ от сарая, помеченный куском грязной веревочки, висел на вешалке для полотенец. Галя сняла его и отдала парню, удивившись тому, как сник Виталий, едва только ключ лег ему на ладонь.

– Словно воздух из него выпустили, – сказала она, заметно грустнея. – Смотрит на это ключ, посерел весь… Повернулся и пошел. Сгорбился, ноги даже приволакивал… – Галя глубоко-глубоко вздохнула и вытерла рукавом халата повлажневшие глаза. – Больше я его и не видела.

– Погодите, – заторопилась я, – вы хотите сказать – не видели живым? Ваш муж говорил, будто вы Виталия и… обнаружили.

Она кивнула.

– Верно. Я его и нашла. На другой день к вечеру. Я ведь про ключ этот забыла совсем, да и про парнишку тоже, закрутилась… А потом стала комнату убирать, мы же гостей ждали на пятилетие. И решила петли дверные смазать, скрипели они больно громко. А масло-то в сарае. Тут я и вспомнила! Стукнула к Изотовым – не открывают. Тогда вышла к сараюшке, смотрю, дверь приоткрыта. Зашла внутрь. Темно было – спичкой чиркнула. А там…

Серегина жена сделала испуганный жест, как будто отгоняла вдруг возникшее видение, перевела на нас широко раскрытые глаза и прижала обе ладони к скуластому лицу:

– Сначала я табуретку увидела, она на земле валялась, там пол земляной… А потом – ботинки. Прямо у лица моего качались. Я голову подняла и… увидела. Почерневший весь, лицо такое… страшное. Язык…

– Язык вывалился, понятное дело, – подал голос Серега. – Галя как закричала, ко мне бросилась, я сразу туда рванул, думал, может, живой еще – какое там! Парень закоченел уж. Сняли его, я поехал телефон искать, чтобы «Скорую» да милицию… Вызвал и скорей обратно, Галка уж здорово испуганная была. Стою у сарая, никого туда не пускаю…

– А мать?

– Да она как с ума сошла, ну точно, психобольная! Фрося к ней побежала, чуть дверь не снесла, так стучала – достучалась… Спала она, Унтерша. Средь бела дня на кровати лежала, в одежде. Сказали ей, что сын-то удавился, думали, она к сараю кинется сразу! А та села на кровати, руками себя обхватила и давай раскачиваться туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда… Как маятник. И молчит. На стенку против себя смотрит и – ни звука! Даже не плакала. Только качается. Час качается, два… «Скорая» когда приехала, Витальке помочь уже нечем было, так врачиха – к ней… Ноль эмоций. Врачиха говорит: это шок у женщины, к завтрему, может, отойдет. А не отойдет – психиатрическую, грит, бригаду вызывайте.

– Отошла?

– А бес ее знает. Пока парнишку в труповозку грузили да менты всех нас опрашивали, она так из комнаты и не вышла. Все качалась. А ночью кричать начала, прямо белугой. Даже мне, – Серега поежился, – жутко было слышать. Вой такой, как у волчицы, по всему бараку стелется – «ууу-у-у-у…». Мороз по коже брал.

– А утром?

– Утром исчезла куда-то, никто не видел, рано она ушла. И шестеро с лишним суток не появлялась, мы уж думали, может, она тоже руки на себя наложила где-то, в лесу или, вон, в карьере. А она через неделю является. Сразу к себе прошла, ни на кого не глядя, и давай узлы паковать. В две простыни ее тряпье увязалось. Хвать она узлы – и на дорогу, голосовать. Я предложил подвезть, так она так зыркнула – как обожгла… Н-да. Ну, про это я говорил уже.

– И где она сейчас, вы не знаете?

– Не-а, – сказал Серега довольно равнодушно. – И не интересовался этим никто. С год комната пустовала, а потом туда Фрося жиличку пустила. Нормальную бабу, человеческую, нос ни от кого не воротит. Хоть и выпивоха.

– Так-так… А причины, по которой Виталий на самоубийство пошел, вы не знаете? Или можно все-таки что-то предположить?

– А зачем предполагать? – удивился Серега. – У него ж в кармане записку нашли. Я сам не видел, это мне милиционер, который соседей опрашивал, вроде как обмолвился. Типа, из-за девчонки он такое с собой сотворил. Девчонка какая-то его то ли отшила, то ли отказалась от него. Видать, крепко братишку пришибло, раз уж он два раза вешался.

– Что?! Как это – «два раза»?

– Так я же, когда снимал его, успел разглядеть, что веревка обрывалась. Он веревку эту прямо там же, в сарае взял. Гнилая она была. И, видать, здорово гнилая, раз даже его не выдержала, а сколько в этом хлопце весу-то было? В первый раз оборвалась веревка, парень узлом концы связал и снова петлю сделал, теперь уже двойную, для верности. Эта петля уж его выдержала.

Я зажмурилась, представив себе, как щуплый паренек, сжав зубы, протискивает голову в неумело сооруженную петлю, с минуту стоит на табуретке, собираясь с духом, отталкивается… Короткий треск – и человечек лежит на полу, кашляя, хватаясь руками за горло, со свистом всасывая в себя воздух… И, отдышавшись, сорвав с шеи обрывки веревки, снова, уже более сосредоточенно, начинает все сначала…

– Ужас, – подтвердил Сашка мою невысказанную мысль.

Мы помолчали.

– Только одно мне из вашего рассказа непонятно, – медленно сказала я после паузы. – Где и кто его хоронил, Виталия?

Серега поднял широкие плечи:

– Никто не знает. Но как-то похоронили, конечно. Я думаю, что в те шесть дней, что Унтерши здесь не было, она и провернула все. Забрала сына из морга и сразу – на кладбище… Да и то рассудить: зачем бы ей сына сюда привозить? Прощаться с ним некому было, у парня ни друзей, ни подруг во всей округе. Да и на поминки тратиться она не хотела, для нас-то это уж наверняка. Так и сгинули они оба, быстро про них забыли. Если бы вы не напомнили…

Он вздохнул и указал на давно поджидавший нас стол:

– Давайте, братишки. Хоть и с опозданием, а помянем раба божьего, за упокой, как говорится…

Сашка сказал, что он за рулем, а мы трое опрокинули по стопке. Самогон обжег гортань, но этому я была даже рада. Жжение в горле на время перешибло тяжесть, которая черным камнем лежала у меня на душе.

Я никогда не видела молодого человека по имени Виталий, и никто из заслушанных свидетелей не показал нам даже его фотографии. Но перед глазами все равно стоял нарисованный моим воображением невысокий прыщавый юноша в очках и с потными руками, которого изводила мать, избегали одноклассники и отвергла любимая… Как же надо было не любить самого себя, чтобы в восемнадцать лет решиться на такое?!