Дорога на Мачу-Пикчу - Николай Дежнев

Переступив таким образом черту, Ситников почувствовал удивительную легкость и воодушевление и, если бы даже захотел, не смог бы теперь остановиться. Но он и не хотел:

— Вспоминал наш разговор, как вы на меня смотрели, как улыбнулись. К сожалению, у меня буйная фантазия…

— Почему «к сожалению»? — удивилась Александра Николаевна.

— Потому, что все время забегает вперед, а выбираться из под обломков воздушных замков дело достаточно болезненное…

Ситников вдруг занервничал, поискал глазами сигареты. Сейчас она обратит его слова в шутку и ему ничего не останется, как только вместе с ней посмеяться над собой. Что будет потом значения не имеет, мало ли в его жизни разбивалось надежд.

— Вы говорите это мне? — спросила Александра Николаевна с непонятным смешком, и сама же на свой вопрос ответила: — Конечно мне, кому же еще!.. Забавно…

Словно в ожидании свиста хлыста, Павел Степанович сжался.

— А что, если и я живу в выдуманном мире? — продолжала Саша. — Я ведь переводчик, для перевода на родной язык приходится чужие чувства пропускать через себя. Если так пойдет дальше, мы очень скоро потеряем контакт с реальностью…

Чтобы успокоиться Ситников сделал глубокий вдох:

— Скажите, Саша, у вас случайно нет собачки?

— Собачки? — удивилась она, — нет, Павел, нету! Почему вы спрашиваете?

Он постарался звучать максимально серьезно:

— В таком случае на мою долю выпадают сразу две роли: несчастного Гурова и безымянного белого шпица…

Она сразу же догадалась, засмеялась:

— Ах вот вы о чем, вспомнили незабвенного Антона Павловича! Только ведь в той истории не было хэппи энда…

— А в природе это явление и не встречается, зато в жизни бывают счастливые моменты…

Ему ли не знать как, порой, их не хватает. Редких и мимолетных, оставляющих в душе долгий светящийся след.

— Я собираюсь завтра вечером навестить Глеба, — начала Александра Николаевна и замолчала, — Если не возражаете, могла бы заглянуть на вас посмотреть…

— Нет, не возражаю! Смотрите сколько душе угодно! — выпалил полный радостного идиотизма Ситников и уже другим тоном добавил: — Я буду вас очень ждать…

Телефон, — думал Павел Степанович, продолжая сжимать в руке мобильник, — самое великое изобретение человечества. Он дает возможность произнести то, на что в другой обстановке никогда бы не решился, подобрать такие слова, которые в другое время застряли бы в горле. И Сашенька, лицом к лицу, она вряд ли смогла бы сказать, что придет на меня посмотреть! А это важно, очень — очень важно: в самое первое мгновение увидеть глаза женщины!

Дождь за окном разошелся не на шутку. Ситников долго еще курил у открытого в осень окна и улыбался. Ему было хорошо.

11

Шаги Карла затихли, сосущая боль под сердцем унялась. Я стоял на грани скрывавшей вершину холма тьмы, и серебрившегося вниз по склону тумана. Черное и белое, добро и зло — все, как в жизни и, как в жизни, мне предстояло пройти по этой зыбкой грани. Вернуться к берегу Леты означало смириться с тем, что ты уже покойник, а в клубящейся черноте искать было больше нечего. Оставалось лишь попытать счастья с Театром грез и иллюзий, о котором с таким пренебрежением отозвался Карл.

Если дядя обнаружил выход из ловушки, — подбадривал я себя, продвигаясь по границе света и черноты, — то найти его мне не составит труда. Не может же все это тянуться вечно, к тому же я никуда не спешу, хотя бы потому, что спешить мне, похоже, некуда. Ноги вязли в песке, я боялся сползти вместе с ним вниз, но в какой-то момент у меня возникло ощущение, что туман впереди редеет, а темная стена постепенно отступает. Полной уверенности не было, но видимость увеличилась, так что впереди над головой начали смутно проступать своды чего-то огромного и величественного. С опаской продвигаясь вперед, я вглядывался в открывавшуюся взгляду картину, пока не понял, что вступил в большой, напоминавший театральное фойе холл. Серебристая дымка истончилась здесь настолько, что можно было рассмотреть высокий, украшенный лепниной потолок и холодного мрамора белые стены. Фотографий забальзамированных в своей молодости актеров, как это принято в театрах, не было, зато в центре окруженного со всех сторон колоннами пространства высилось нечто напоминавшее фонтан. При ближайшем рассмотрении оказалась, что передо мной серого камня фигура монаха в рясе и с тонзурой. Отшельник стоял потупившись, держа руки сложенными на животе, а голову склоненной. Его смиренная поза и тщательная отработка деталей фигуры свидетельствовали о высоком классе скульптора, не уступавшего талантом самому Родену. Я много раз бывал в Брюсселе и нагляделся на писающего мальчика, но писающий монах!.. Для театральной эстетики это было уж слишком. Скорее всего монумент являл собой скульптурный портрет кого-то из местных театральных деятелей.

Замерев напротив изваяния, я долго стоял в задумчивости. Мастерство художника, с каким было выполнено тяжелое лицо анахорета, поражало… как вдруг тот поднял голову и осенил меня крестом:

— Caeteris paribus, сын мой!.. — произнес он и продолжил бы в том же духе, если бы я не отшатнулся.

— Что?!

Кочуя по городам Европы, я часто наталкивался на замирающих на потребу публике, вымазанных красками придурков, но никак не ожидал встретить одного из них в столь неподходящей обстановке.

— Цетэрис парибус, — повторил между тем монах, но уже с раздражением. — При прочих равных обстоятельствах, предпочел бы здесь не стоять, однако… — развел беспомощно руками: — покоряюсь силе! Вертеп, шабаш ведьм, а я должен все это сносить! Я — великий инквизитор Испании Томас Торквемада!

О Господи, час от часу не легче! Не то, чтобы во мне проснулась глубокая религиозность, но рука сама потянулась перекреститься. И перекрестился бы, только подражать стоявшему передо мной чудовищу означало участвовать в богохульном фарсе. В детстве, когда читал все подряд, мне попалась книга об инквизиции, из которой я узнал о подвигах этого ее деятеля. На его совести было больше десяти тысяч заживо сожженных, и это не считая сгинувших в застенках. Став духовником королевы, Торквемада создал в каждой провинции по трибуналу после чего по всей Испании запылали костры. Еретики признавались под пыткой в самых немыслимых грехах, тех же, кто упорствовал в ереси, ждало «аутодафе» или «акт веры», как его лицемерно называли палачи в рясах. Теперь этот невысокий, лысый человечек с плотно сжатыми губами и глазами дохлой рыбы стоял передо мной…

Я попятился:

— Вам… вам место в аду!..

— Санкта симплицитас, — едва заметно усмехнулся монах, сходя с постамента, — святая простота! Что ты понимаешь в этом, сын мой? Ад вовсе не таков, каким его представляют смертные, ад надо еще заслужить! Мне же приходится принимать худшие мучения. Всю жизнь я боролся с ведьмами и колдунами, жег их железом и возводил на костер, теперь же вынужден каждый день с ними общаться. С теми, кто заявляется сюда, пользуясь магическими техниками и расползшейся по всей земле заразой чернокнижников…

Он слабо махнул рукой и тяжело опустился на приступку. Сказано это было с горечью, но о чем он говорил я не имел ни малейшего представления. Карл упоминал соседствующий с лабиринтом бессознательного театр, но что в нем делал испанский инквизитор догадаться мне было не под силу.

Заметив застывший на моем лице вопрос, Торквемада насторожился:

— Скажи мне, сам-то ты не из наркоманов? Или, может быть, балуешься духовными практиками?..

От тяжелого взгляда оловянных глаз у меня по спине побежали мурашки. Именно с таким непроницаемым видом он и сжигал еретиков, наблюдал, шепча молитву, как в языках пламени они возносятся к синему небу Кастилии. Только теперь я смог рассмотреть его глубокие, похожие на каменные, морщины и подагрические, перебиравшие четки руки. Написанная моим воображением картина оказалась столь живой, что в нос ударил характерный запах паленого мяса.

— Я здесь человек случайный, — поспешил я откреститься от напраслины, хотя и догадывался, что лично мне аутодафе не грозит. По крайней мере, не сейчас. — Честно сказать, не могу понять, куда меня занесло и о чем вы тут говорите…

— Случайный?.. — переспросил Торквемада, не скрывая подозрения. — Все люди — твари случайные, пристанища греха и порока!.. — пробурчал он и привычно потупил глаза.

Сказано это было так буднично и убежденно, что уверенность в собственной безопасности меня разом покинула. Однако, если он и сжимал в кулаке спички, то отложил их до лучших времен. На долго ли?.. Об этом оставалось только догадываться. В театре, как известно, возможно все, а в театре грез и иллюзий и подавно. Что, если где-то там на сцене уже сложены в поленицу дровишки и доминиканец приглядывается, не смогу ли я заменить на костре опаздывающего к началу спектакля актера? Насмотревшись по ящику дури, зритель на такое представление будет валить валом. Еще бы, все без дураков — если не считать меня — аутодафе лайф!