Горбатые мили - Лев Черепанов

Львенок заерзал, начал спячиваться, вытаращил глазенки. Зубакин схватил лом, им тоже можно…

— Ты что? — неистово, по-бабьи завизжала Нонна.

Зубакину понадобилось узнать, с какой стороны ему грозила беда. А позади него обо львенка, об его круглый бок, разбилась струя воды. Он изогнулся. Предостерегающе натянутой вожжой она же задела шоколадное тельце с другой стороны и подтолкнула под зад: беги, не задерживайся, иначе тебе придет хана! Это Назар поднял шланг с водой и направлял ее, когда Зельцеров вслух сомневался, тем ли занялся первый помощник. Бавин стоял на трапе и жалел, что не сделал напор больше. Не настолько, как надо, отвернул вентиль.

К львенку подбежал Венка.

— Куда-аа! Вернись мне!.. — озверел Ершилов. А на это никто никакого внимания. Как будто так должно было произойти.

— Не хватает у него соображения, не туда прыгает, — сказал Венка.

Что стало непреложной истиной для предсудкома Игнатича? То, что Зубакин думал об общей пользе. Первый помощник тоже стоял за нее, все свои поступки разбирал заранее, могли повредить они ей или нет. В чем же были отличия? Зубакин  у ч и т ы в а л  чужую боль, а его первый не  о т л и ч а л  ее от своей собственной.

«Если бы удалось взять у Зубакина кондовую самость, непрестанную деловитость и прозорливую хватку, а от Назара душевное отношение к людям, тогда, наверно, третий получился бы лучше не надо, — как о невозможном подумал Игнатич. — Только чтобы со временем он не разменял свои качества, не убавилась бы в нем ершистость и… звонкость, что ли. Знаю откалиброванных. «Здравствуйте» у них выходит на свой манер, вроде вступления к нравоучению».

— Львенок-то как рванул, а? — прорвало людей.

— В воде живет и не переносит ее! Никогда б не подумал!

Вздохнув, Нонна тыльной стороной ладони вытерла щеки, испытывая стыд за позднее раскаяние. Опустила глаза: где мольберт? Он весь вымок, от красок стал пестро-красным.

Ни в чем не изменился один Зельцеров. Протянул Зубакину утирку, паклю счел неподходящей. Грубой, что ли.

Ершилов уходил к траловой лебедке.

Кузьма Никодимыч топтался у противоположной стороны пенькового троса, удерживал себя, не подходил к Нонне, чтобы как-нибудь, утешить. Внезапно, как по наитию, вгляделся в мэрээску с той же, как бы потерянной, женщиной, ни на что не рассчитывающей, с ее трудным, неизбывным горем. Чтобы скрыть, кто такая, она сделала из переднего края платка напуск на лоб, на пол-лица.

— Очень большое сходство! — с желанием выговорил он. — Точь-в-точь… Венкина мать. Как две капли воды.

Бич-Два перетряхивал, растягивал трал, поправлял на нем то, что спуталось, попало не туда. Клюз проворно мерил дыры, придерживая под мышкой заправленную иглу.

— Ступай со мной, — подошла к Нонне Ксения Васильевна, врач и просто перенесшая свою беду баба. Взяла ее за руку: — Не упрямься.

В амбулатории Нонне стало хуже.

— Зубакин с женщинами такой же, — запричитала.

По-мужски отчетливая в каждом жесте, Ксения Васильевна накапала в чашечку золотистые капли. Чуть больше, чем хотела, так как «Тафуин» качало не переставая.

— Интересно. — Подыскала под воду метрический цилиндр («Большеват!»), ополоснула его.

У Нонны ничего не болело. Только что-то вроде проело ее насквозь. Подумала о Назаре: «Он умный, на деле доказал это. Однако для него работа — долг и все что угодно, не живет ею, как Зубакин».

— Потому что еще не встретил свою единственную, — продолжила Ксения Васильевна.

«Да? — обиделась за себя Нонна. — Так я тебе поверю! Какая!.. У самой-то?..» Пересела подальше от Ксении Васильевны, сказала:

— Что вы? Зубакин вообще-то привязан ко мне.

— Вполне возможно, — не стала настаивать на своем Ксения Васильевна, сзади набросила Нонне на спину вдвое сложенное покрывало: — Правда же, что тебя знобит?

«Что она?.. — Нонна хотела узнать, о чем спросила Ксения Васильевна. — За что? Не может мне простить?» Поднесла ладони к лицу, оперлась на них и как бы пошла вспять от одной картины к другой…

…Зубакин с опущенной вниз болдушкой перед приконченным львом. Он же, страстный, в спальне, не целовал ее в губы — вбирал в себя. Подобно видению предстал БМРТ «Амурск» у судоремонтного завода Находки. По трапу на нос взбежал Сашка Кытманов, очень светлый, может, оттого, что ожидал от всех не одну учтивость, а сразу дружбу, так как сам уже давно каждому показался в экипаже. Приветливо, от души покачал Нонне поднятой отвесно рукой. Затем кают-компания. Сашка в кресле второго штурмана. Взглянул Нонне в глаза: «Я не строю никаких расчетов». Она рассердилась: «Не надо, чтобы отличала тебя от всех, полюбила? Ах ты какой гордец!»

Ксения Васильевна подсела к Нонне, полуобняла:

— Зубакину — как?.. Разве секрет?.. Что ни пожелает, то получит. Отсюда легкость во всем. Так же… (призадумалась, не убьет ли это Нонну?) у него в любви.

Вслед за ней Нонна ничего не повторила бы, и все же схватила смысл, сразу вся переменилась, пораженная тем, то нахрап Зубакина объяснила для себя точно так же. «Ксения Васильевна, — умилилась, — не зря к вам у всех такое уважение».

Она возвращалась к случаям, навсегда ушедшим прочь, и одновременно находилась рядом с Ксенией Васильевной, вслушивалась в каждое ее слово. Ксения Васильевна или отвлекала, или, как сумасбродка, смеялась над собой, над своими вздохами, утратами в прошлом, и Нонна, еще не придя в себя, уже по-другому взглянула на свои отношения с Зубакиным, представила, что они не могли ни к чему привести, сказала, страдая за всех, у кого так же, как у ней, не удалась жизнь:

— Атомный век, эмансипация. А для нас все то же. Помню, бабушка вдалбливала: «Ты, детка, такая, что всяк позарится. Блюди себя. Строгость ведет к счастью».

Ксении Васильевне попалась на глаза гравюра Сашки Кытманова — подарок Назару. Жилая палатка в разрезе, нехитрый быт. Двое спят. Лайка возле остывающей жестяной печи свернулась калачиком, положила тяжелую голову на лапы. А один с длинными мечтательными глазами над неоконченным письмом слушает то ночь, то себя. Над палаткой звезды, как редкий снег. За ней он настоящий, сияет всесильно на железобетонных балках главного корпуса Амурского целлюлозно-картонного комбината.

— Я тебе в этом не советчица, — словно кто-то сказал за Ксению Васильевну.

В задумчивости всмотрелись в уверенные, в чем-то неуклюжие штрихи, в прокаленный морозом сборный железобетон, в монтажные стяжки, в распорки.

— Нет, я между прочим, — сказала Нонна, стараясь как бы увести в сторону.

Признавая за Нонной право на особое положение. Ксения Васильевна чуть повернула голову, и перед ней, на стекле иллюминатора, среди кристалликов морской соли засеребрились паруса наклоненных яхт. Подозвала ее.

— Освежись у меня тут. Потом не пропусти собрание. А то что скажут? — вызвалась позаботиться о ее внешности Ксения Васильевна, отдернула напротив умывальника занавеску.

Никогда еще Нонна так не завидовала Сашке, с такой болью: «На людях и в мастерской он в одном и том же невзрачном пиджачишке, у него стоптанные башмаки и кепчонка тоже, как после беспощадной носки, а делает то, что просит сама душа, только для нее одной рубит «чурки», режет «доски». Ватман у него, фольга. Владеет условно декоративной техникой. А какие у него решения клиновидных композиций!» Сказала:

— Все равно. («Всех ставит в тупик то, что Сашке безразлично, добивается чего-нибудь или нет».)

— Намечено делегатов выбирать.

— Каких еще?

— Не так. Куда? На профсоюзную конференцию. Кому-то подвезет — поедет на берег.

— Значит, мне идти необязательно.

— Возьмут и назовут тебя.

— Меня? — Нонна залилась смехом.

— А отчего бы нет?

Ксении Васильевне стало жаль Сашку Кытманова и неловко из-за того, что Нонна как хотела жаловала его и казнила.

— Зачем тебя понесло на корму?

— Что? — встрепенулась Нонна. «Кое для кого Сашка вещественная несуразность, казус». — Бич-Раз оч-чень колоритный. Я когда с ним, цепенею. Только вы об этом, пожалуйста… — Она собралась долго сидеть, развязала на шее шарф, задумала спросить: правда ли, что все вечера у Назара уходят на игру в шахматы с Ксенией Васильевной?

«Тафуин» ходил мористей вершины Олюторского залива, почти в океане. Так что из береговых никто б не взялся утверждать, что брал селедку, доступную колхозным скорлупкам-мэрээскам, а также иностранцам.

В бортовые иллюминаторы каюты первого помощника скальная Олюторская дуга входила от начала до конца. Смотрелась, как вправленная в два одинаковых круглых отверстия. Назар приник к одному…

Все б ничего, только руки его пахли резиновым шлангом.

Он настаивал в тепле, возле паровой грелки, простоквашу.

— Где она? Устояла — не пролилась? — принялся шарить на палубе. Вынул из-за штормовой перегородки стакан, услышал: кто-то прыгнул к его двери.