Будь мне ножом - Давид Гроссман

Итак, я в спешке выкрикиваю последние распоряжения трудовому коллективу, с ужасом думая об оставляемом «наследстве», мне надо бежать, — там ребёнок горит, в моём малыше плодятся микробы и, может быть, они уже кишат и во мне… Мне вдруг начинает казаться, что со вчерашнего вечера он нарочно лип ко мне — поцеловал утром перед входом в садик, обнял меня во время вечернего укладывания в постель. Кто знает, не движет ли им коварный инстинкт, пытаясь таким образом устранить с пути возможных претендентов на наследство. К счастью, один ребёнок у нас уже есть, — так что генетический долг скорбящему человечеству я вернул, но что будет с остальными моими маленькими радостями?

Так начался день, и кто знает, что он породит (но он-то, хотя бы, породит!). Майя молча выслушала по телефону мои вопли, и сразу же стала приводить меня в чувство: велела отвести Идо к врачу. Сказала, что отменит всё, что запланировала на сегодня, и вернётся с первым же автобусом, а до тех пор я добрых три часа буду с этим маленьким «отравителем колодцев», — ты понимаешь всю тяжесть моего положения?

Я плюхаюсь на стул и весь съёживаюсь, как бы пытаясь защитить «место предполагаемой трагедии». Ами Ш., который у меня работает, желая подбодрить, говорит, что, если я заразился, это будет самым действенным способом предохранения. Чтоб он подавился, этот Ами Ш., чтоб его кастрировали! У него четверо детей, мальчики и девочки, и свинкой он переболел в трёхлетнем возрасте, как любой нормальный ребёнок, но не я же!. Я всю жизнь со страхом ожидаю этого сообщения, и, каюсь в горькой правде (хоть ты и настаиваешь, что не всякая правда — горькая), эту болезнь я самолично выбрал ещё в три года, когда я — единственный из всех детей в садике — сумел убедить микробы изменить своей природе, и вызвать у меня всего лишь скарлатину. С тех пор — бесконечное ожидание ножа, опускающегося на источник моего счастья: я не пропустил ни одной медицинской статьи на эту тему, к каждому детскому врачу я пристаю с допросом об опасностях, подстерегающих того, кто не переболел этим вовремя, в детстве, и вынуждаю признать, что все его коллеги лгали мне, и что доля взрослых, заразившихся и утративших способность не только к деторождению, но и к ОСД (обычной-сексуальной-деятельности) вообще, гораздо выше, чем пишут эти шарлатаны в «New England Journal of Medicine».

Ты думаешь, я смеюсь? Это похоже на улыбку? Это — застывшая гримаса ужаса! У меня нутро переворачивается, когда я думаю: «А что, если?..»

Когда ты это прочтёшь, я уже буду в Тель-Авиве (я только заскочил на работу, чтобы затянуть несколько последних винтов и написать тебе, — и тут же исчезаю из этого заражённого города). Меня ожидает неплохая комната в семейной гостиничке на берегу моря — я приезжаю раз в год на неделю, и ко мне там уже привыкли. Есть несколько приятных сторон в моём тщательно отрепетированном ужасе перед свинкой, и, как видишь, я умело ими пользуюсь. Короче, всё вышеизложенное нужно было для того, чтобы сказать, что, даже если ты будешь писать, на этой неделе я ничего не получу — придётся дожидаться возвращения и кусать локти от любопытства: о чём ты не смогла рассказать в последнем письме? (Я понял, что это как-то связано с Йохаем, но как? Что произошло? И почему ты вдруг так запуталась и расстроилась? Расскажи мне, наконец!) А я обещаю, что, как только будет у меня свободная минутка, постараюсь нацарапать какой-нибудь горячий привет из Города Греха!

Я уже собираюсь уходить. Первый раз за день мне удалось присесть, и нет сил встать. Я с наслаждением пишу тебе, посмеиваясь над собой и над этим сумасшедшим днём (есть что-то ещё, какое-то неясное новое чувство — свобода быть самим собой, что-то новое вокруг меня).

Майя приехала в два часа. Нашла его, кричащего от боли, и меня, дышащего сквозь вату, пропитанную лосьоном после бритья для дезинфекции. Уверен, что она подумала о флакончике вакцины, тихонько плесневеющем в холодильнике. Первая мантра семейной жизни («Я тебе говорила!») уже мерцала в её глазах, но я ведь ей объяснил когда-то, что иногда — хоть и крайне редко, но эта «редкость» мне как раз присуща — сама прививка может привести к заражению, и ни один здравомыслящий человек не пойдёт к врачу, чтобы тот впрыснул ему микробы импотенции, хоть и ослабленные, но как знать — по кому они определяли норму.

Майя не улыбнулась. Майя уже не улыбается моим шуткам (ты сейчас тоже вряд ли корчишься от хохота. Почему женщины мрачнеют, когда мне весело?), в соревнованиях по перетягиванию уголков Майиного рта я давно проиграл силе земного притяжения. Куда подевалась моя весёлая хохотушка?

Куда подевались мы?..

Я пишу и думаю — если бы я мог отправить ей это письмо …

Сидя в кухне с Идо на коленях, она спросила, куда я собрался. Я ответил, что, как обычно, в свою гостиницу в Тель-Авиве — я не останусь в Иерусалиме, пока он не перестанет распространять заразу. Она тяжело вздохнула и спросила, когда я собираюсь вернуться домой, и я сказал, что, как всегда, — пусть хотя бы опухоль за ухом спадёт, то есть через четыре-пять дней, неделю — как обычно.

Мой ежегодный «отпуск» уже как-то узаконился между нами. Мне не задают лишних вопросов. Только взгляд её слегка померк…

Так или иначе, она помогла мне сложить вещи, напомнила, что нужно взять, и у двери мы уже были нежными и размягчёнными. Лаская меня, она спросила, не будет ли мне трудно одному, и действительно ли мне нужно убегать так далеко. Ведь, если я не заразился за все эти годы то, может быть, обладаю естественным иммунитетом (что вполне возможно), а я сказал, что мне будет очень трудно одному, вложив много чувства в это «очень», я сказал его от всей души, — вот такое я дерьмо — и мы опять обнялись, почувствовав, наконец, настоящую горечь и даже немного страха: а вдруг — осложнения? Я всю жизнь так боюсь этих осложнений, что сумел заразить своим страхом и Майю, при всём её иммунологическом образовании и при том, что она знает, что осложнения главным образом — у меня в голове, но с другой стороны, в этом году Идо впервые заболел этим по-настоящему — так не говорит ли это о чём-то?

Я сказал, ну, не переживай ты так, я же не навсегда уезжаю (каждое наше расставание, даже самое повседневное, кажется нам окончательным) и напомнил, что через несколько дней вернусь (и в каждой нашей встрече присутствует смущение первого свидания). В какой-то момент я чуть не остался, но нет, ушёл, решительно ушёл, чувствуя в душе, что вернусь не таким, как был, что что-то должно произойти, и Майя тоже это почувствовала. Майя сразу чувствует, когда во мне раздувается этот «мужской парус» (если бы она хоть раз сказала, что она меня знает, что не нужно даже говорить об этом, только, давай, начнём всё сначала, с чистого листа, и дадим наконец друг другу всё то, что мы можем дать теперь, когда мы выросли)…

Я вижу, что мог бы так писать и писать всю неделю. А что, неплохая идея…

За минуту до отъезда: я распорядился, и мне все-таки будут пересылать письма из почтового ящика в гостиницу моего изгнания (только не пиши на конверте своё имя), та что, будь добра, не забывай изгнанника!

(Четыре часа дня. Уже на набережной!)

И всё же…

Даже не заходя в гостиницу, я спустился к набережной, плюхнулся на белый стул, зажмурился от солнца и стал размышлять, чем может заняться человек в моём положении в такую вот «последнюю неделю»? С кем он простится с тяжёлым вздохом утраты, а кого встретит хриплым рёвом возбуждения? Не вскочить ли ему в самолёт и не полететь ли во Франкфурт, да, в этот мерзкий Франкфурт, назло всем! Кто узнает, что он пропал? Волшебная неделя, тайная ниша во времени. Там в аэропорту есть огромная гостиница для пассажиров, которые хотят отдохнуть одну ночь во время длинных перелётов. Там человек в моём положении может прожить целую неделю инкогнито в качестве сексуального изгнанника: каждый вечер спускаться в шумный бар и развлекать одну из пассажирок по заранее установленному плану: в первый день — даму, которая назавтра должна улететь в Америку. Во второй — допустим, стройную лекторшу Мельбурнского университета. Третий день он отпразднует с израильтянкой, которая завтра вернётся на родину. Потом — с точёной негритянкой из Берега Слоновой Кости. И так вечер за вечером, а если можно — то и по утрам. Нельзя же пренебречь, например, Индийским полуостровом, Латинской Америкой (и Атлантидой) — твой слуга будет бродить по округлостям мягкого глобуса, пока не распространит своё семя по всем континентам и расам и сможет упокоиться с миром.

Я погружён в раздумья, а из волн уже поднимается толпа бесстыдниц и стучится в мои сомкнутые веки: открой нам, открой! А я смеюсь: ну что за спешка? Я только что приехал! Сегодня раздача Яира ещё не началась…

Послушай, мне трудно усидеть на месте даже четверть часа. Это будет нелёгкая неделя! Что скажешь? Может быть, вместо того, чтобы идти наконец в гостиницу — мне совсем не хочется быть запертым в четырёх стенах — опущу-ка я этого малыша в почтовый ящик, на котором кто-то крупно намалевал: «Сиван, напиши мне!» — и если ты пообещаешь присоединиться ко мне, но не мешать, я рвану отсюда прямо в сторону…