Любожид - Эдуард Тополь
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я с предателями Родины не здороваюсь!
Тридцать незнакомых, полузнакомых и хорошо знакомых Рубинчику журналистов и журналисток повернулись к нему, и Рубинчик вдруг почувствовал себя словно голый на открытом плацу. Они – все – смотрели на него с таким холодным и демонстративным презрением, словно он действительно предал их – лично, каждого и всех вмеcте. А потом отвернулись, разом вычеркнув его из своей жизни.
Растерявшись, Рубинчик, как прокаженный, двигался к кассе в каком-то вакууме, потом получил, не считая, свой последний гонорар и как оплеванный вышел из издательства.
С тех пор он ни разу не позвонил ни своим бывшим газетным приятелям-собутыльникам, ни даже Вареньке в Мытищи. Хотя последнее было с его стороны просто колоссальной жертвой не только потому, что Варенька была одним из лучших экземпляров руссости и настоящей половецкой ромашкой, но еще и потому, что ее родители служили на Кубе и она жила в Мытищах одна в отдельной квартире!
Конечно, там, в Штатах, у него уже не будет таких Варенек. И он уедет, так и не поняв, что же влекло к нему русских женщин и что тянуло его именно к ним. Неужели и вправду только потому, что в детстве, в детдоме русские пацаны столько били его, не принимали в игры, заставляли жрать землю и унижали, – неужели только поэтому он, войдя в мужской возраст, подсознательно мстил им, терзая в постели их сестер? Нет, Рубинчик тут же, на бегу, отмел эту мысль. Ведь украинцы били его больше и злей, били до юшки, всегда – до юшки, до крови, но у него никогда не было сексуального интереса к украинкам. Во всяком случае, не больше, чем к еврейкам. А когда киргизская шпана избила его до сотрясения мозга, чтобы снять с него часы, – разве после этого в нем проснулся какой-то особый интерес к киргизкам? Нет, конечно.
И вообще разве он терзал в постели русских женщин? Он любил их! Быть может, с излишней еврейской неистовостью, но – любил, нежил…
«Но хрен с ними, с Вареньками!» – вдруг грубо и мужественно оборвал свои мысли Лев Рубинчик. Париж стоит обедни, искусство требует жертв, а его Книга – воздержания от блядства. В конце концов что ждет его здесь, если бы он остался? Еще десяток флажков на карте и еще сотня статей об «отдельных недостатках». И – все. Через год-два захлопнется эта форточка эмиграции, как они закрыли ее в 1928 году, а еще через десять лет – если не будет погромов! – Ксеня придет к нему и скажет: «Папа, у тебя была возможность уехать – как же ты мог остаться? Ради чего?» И что он ответит? «Я боялся, что нас не выпустят»? «Но ведь ты мог попробовать!» – скажет дочь.
Да, конечно, в душе как заноза живет теперь страх получить отказ и рухнуть на дно – в дворники, в изгои. Но с другой стороны, зачем им держать его, журналиста? Или пианистку Нелю – зачем? «Нет, мы уедем, уедем! – твердо сказал себе Рубинчик. – Нас выпустят! И я напишу свою Книгу – вот мое назначение. Ради этой Книги Бог пошлет мне разрешение на эмиграцию и даст возможность увезти отсюда детей. Так о каких же Вареньках может идти речь?»
И тут он вспомнил, что оставил свою тетрадь-рукопись на кухне, на столике, открытой! Даже до подачи это было бы опасно, а теперь… Теперь, после подачи, может быть все – ночной обыск, визит гэбэшников под видом слесарей из «Мосгаза» или пожарной инспекции. «ПО ЗАСЛУГАМ» называлась сегодняшняя статья в «Правде», и не было, конечно, ни одного еврея в СССР, который бы не прочел ее.
«Щаранский и его сообщники фабриковали злобные пасквили, в которых нагло и беззастенчиво клеветали на Советскую страну, на наш общественный строй. Антикоммунисты и противники разрядки, которых не так уж мало на Западе, с радостью подхватывали злобные измышления Щаранского, а заодно пытались превратить враля и клеветника в «борца за права угнетенных советских людей». Этого Щаранский и добивался. Дело в том, что он давно уже решил покинуть Родину и уехать на Запад. Логика предателя закономерно бросила «борца за права человека» в объятия спецслужб, превратила его в обыкновенного шпиона. Щаранский лично и через своих сообщников собирал секретные данные о дислокации предприятий оборонного характера…»
Чувствуя, как от страха подвело желудок, Рубинчик повернулся и рванул назад – сначала по Кольцевой, потом по ночному Можайскому шоссе. Но что это? Кто-то бежит ему навстречу. Высокая мужская фигура. Так. Все, струсил Рубинчик, сейчас арестуют, это гэбэ. Господи, конечно, они уже были у него дома, нашли рукопись и теперь…
Рубинчик оглянулся по сторонам. Бежать было некуда, он был один на шоссе как на ладони. Вдали, за пустырем, спала Москва, а вон, в трехстах метрах – будка милиции, они тут везде, ведь это Можайское шоссе, правительственная трасса. Нет, бежать бесполезно, сейчас они схватят его, будут бить, пытать…
Рубинчик замер на месте, как замирает заяц на железнодорожных путях, попав в прожектор летящего на него поезда. Высокий незнакомец приближался к нему со скоростью спринтера, его шаги гулко ухали по асфальту.
И только когда фигура бегуна попала под свет фонаря, Рубинчик разглядел, что бегущий тоже в спортивных трусах и майке. Но бег его был не чета бегу Рубинчика: мощные ноги, широкий шаг, плечи развернуты и голова откинута, как у оленя. А на голове – спортивная шапочка с эмблемой «Крылья Советов». Олимпиец! – освобождение и уже завистливо подумал Рубинчик и сделал шаг в сторону, уступая этому спортсмену дорогу.
– Шолом! – деловито сказал тот, пробегая мимо.
Рубинчик обалдело посмотрел ему вслед.
А «олимпиец», удаляясь, помахал в воздухе рукой и крикнул не оборачиваясь по-английски:
– Next year in Jerusalem!
Грохот накатившего железнодорожного состава заглушил его летящие по шоссе шаги.
Была заурядная летняя ночь.
Имперская столица спала, пила водку в ночных кутежах, занималась любовью в малогабаритных спальнях и развратом в темных подъездах. Крепила свою мощь в секретных лабораториях, выслеживала диссидентов, глушила «голоса» западных радиостанций и в преддверии школьных экзаменов писала традиционные шпаргалки на тему «Коммунизм – это молодость мира, и его возводить молодым!».
А в это время, словно по сигналу-гудку уходящих на Запад поездов, на темных московских улицах вдруг возникали мужчины в спортивных трусах и майках, потные, бегущие с шумным дыханием и с какой-то ожесточенностью в семитских чертах лица.
Это были предатели Родины. Они готовили себя к другой жизни, в другом мире. В жестоком мире капитализма.
Глава 9
Ответ Анны Сигал
Главный догмат иудаизма гласит, что есть только один Бог над всем миром, который избрал евреев из всех народов земли, заключил с ними договор (завет) и назначил их пастухами «гоев» – «скотов с человеческими лицами». У «богоизбранных» свои законы, свой круг, своя судьба, а презренные гои годились только в качестве «говорящих орудий», рабов. Тем самым иудаизм многосторонне и весьма последовательно породил цельную идеологию расового превосходства и апартеида. «Страна Израиль должна охватить все страны земли для того, чтобы исправить мир царствием божиим» – такова библейская «установка».
Валерий Скурлатов, «Сионизм и апартеид», Киев, 1975– Анна Евгеньевна?
У Анны пресеклось дыхание – она узнала этот барский баритон. Гольский! Она не сомневалась, что он позвонит, ведь он сказал: «Давайте созвонимся через недельку». И все эти дни она была наготове, напряжена и подобранна, как перед выступлением в процессе. И все-таки этот голос пресек ей дыхание.
– Алло! – нетерпеливо сказал баритон.
– Да…
– Анна Евгеньевна?
– Я! – Теперь она уже собралась и, держа левой рукой телефонную трубку, правой зашарила по столу, нащупывая пачку сигарет и зажигалку.
– Это Роман Михайлович Гольский.
– Я слышу.
– Здравствуйте…
Пауза. Ждет, мерзавец, чтобы с ним поздоровались.
– Здравствуйте, – сказала она сухо, не назвав его по имени-отчеству. И закурила.
Он, конечно, услышал чирканье зажигалки, его голос улыбнулся:
– Много курите, Анна Евгеньевна…
Снова пауза. Хочет навязать приятельский стиль отношений, словно уже завербовал ее, но она промолчит, конечно.
– Алло!
– Да, – сказала Анна.
– Я говорю: много курите…
– Я слышала.
– Гм… Помните, мы договорились созвониться через недельку? Но я вот ждал вашего звонка, ждал и решил, что не дождусь, право. Гора не идет к Магомету!
Пауза. Ждет, что она засмеется. Фиг тебе!
– Алло!
– Я слушаю вас.
– Бронированная женщина! – уважительно сказал баритон. – Но все-таки надо бы нам встретиться, Анна Евгеньевна. У меня есть для вас новости.
«Это ты, конечно, врешь, – подумала Анна, – подсекаешь, как рыбку на наживку. – И мстительно усмехнулась: – А вот у меня для тебя действительно есть новости! И еще какие!»
