Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

Лакошу тоже приходилось нести свой крест – он все больше занимался самокопанием, благо возможностей для этого в дни бессмысленного ожидания ему представлялось достаточно. Кончину Сенты он переживал больнее, чем гибель многих товарищей; положение дел на фронте, насколько он мог судить по обрывкам подслушанных в блиндаже у связистов телефонных разговоров, оставляло желать лучшего; но более всего мысли его занимала история с пленным летчиком. Да, конечно, все то, что он плел про социализм и революцию, были враки. Он, Лакош, не дал бы так легко себя провести! В конце концов, и он немало повидал на этой земле обетованной. Крытые соломой крестьянские лачуги с земляным полом, где внутри была такая грязища, что спать под открытым небом и то лучше… Даже молотка и гвоздей, и тех у них не было, что уж говорить о гаечном ключе. И это они называли достижениями?!

Как ни пытался шофер себя этим успокоить, легче на душе у него не становилось. В голове у него возникали совершенно иные картины: в каждой пусть самой маленькой деревне – своя школа и поликлиника с зубным врачом; в городах – просторные современные жилые и административные здания, вырастающие прямо посреди деревянных изб; образцово-показательные, вычищенные поля в южной излучине Дона с косилками и тракторными станциями; громадные фабрики на Донце, колоссальная плотина в Запорожье[31]…

Может, все-таки была в этих сказках толика правды?.. А как он рассуждал о евреях! При мыслях о еврейской теме перед глазами у Лакоша неизменно вставал эпизод, который ему довелось пережить летом сорок первого.

Стоял жаркий июльский день. Пыльные дороги вели в украинский городок Тальное на северо-востоке Уманского котла, где накануне пытались прорваться русские. На улице, еще хранившей свежие следы сражений, Лакошу встретилась улюлюкающая толпа солдат, гнавших перед собой низкорослых и непривычно смуглых людей.

– В чем дело? – спросил он у них.

– Стреляли в нас из подвала!

– Кто? Неужто они?

– Откуда нам знать! Кто-то стрелял, да и все!

– И что теперь?

– Что теперь? Шлепнем их! Это они, свиньи, во всем виноваты!

Лакош примкнул к толпе, одновременно терзаемый каким-то мерзким чувством и неописуемой жаждой узреть предстоящую резню. Криками и ударами евреев – их было около пятидесяти человек, сплошь мужчины среднего возраста, с отросшими бородами, в лохмотьях, словом, вид у них был жалкий – загнали во двор и прижали к стене. Рабочие, артиллеристы, понабежавшие из всех возможных частей толкались, пинались, орали и размахивали ружьями и пистолетами.

Предводителем выступал грубоватый унтер-офицер-зенитчик с одутловатой мордой. Налитые кровью глаза его были выпучены, в уголках рта выступила желтоватая пена. Никогда раньше не доводилось Лакошу видеть в таком состоянии человека – только разве что бешеную собаку. Евреи жались к побеленной кирпичной стене, держались друг за дружку, сплетясь в единый клубок неописуемых страданий и черной, язвительной злобы, исходящей, казалось, откуда-то из первородных глубин. Хотя в глазах их полыхала ненависть, ни один не жаловался, не издавал ни звука – а тому, кто все же рискнул открыть рот, сразу доставался удар. Повсюду лилась кровь, все больше распаляя палачей. Толпа уже отступила от стены, чтобы подготовиться к казни, как вдруг кто-то крикнул:

– А кто потом будет рыть этим скотам могилу?

И в самом деле, кто? Все пришли в замешательство.

– Пусть, собаки, сами и роют!

– Правильно, конечно! Лопаты им, лопаты!

От своры отделилось несколько солдат, отправившись на поиски инвентаря. Зенитчик же продолжал бросаться на беззащитных жертв; угомонить его было невозможно. Голос он давно сорвал, и из глотки его доносилось лишь звероподобное рычание. Тут словно из-под земли появился офицер.

– Что происходит?!

Мгновенно отрезвев, пехота притихла. Главарь, разинув рот и размахивая руками, двинулся прямо на него.

– Смирно! – рявкнул на него офицер. – Кто вам отдал приказ?

Зенитчик, внезапно очухавшись, так и застыл с разинутым ртом, умолк и присмирел. Командир со злостью выбил у него из рук пистолет.

– Проваливай отсюда, скотина!

Ни слова ни говоря, унтер-офицер ретировался.

– А вы что стоите? Чтоб через минуту духу вашего здесь не было!

Ворча, солдаты разошлись в стороны и встали поодаль, ожидая, что будет дальше. Вперед выступил пожилой мужчина. Левое ухо у него было оторвано, из расквашенного носа струйкой текла кровь, теряясь в сваленной бороде. Держа в руке засаленную шляпу и кланяясь до земли, он принялся с акцентом благодарить офицера за спасенье:

– Я, достопочтенный, всем сердцем приветствую новую немецкую власть!

Под маской раболепия, навязанного веками унижений, проглядывала бессильная ярость. Офицер отвернулся.

– Убирайтесь подобру-поздорову, – резко произнес он, – и больше здесь не показывайтесь.

Тогда и на Лакоша нахлынула неудержимая волна бешенства – надо ж было ему явиться прямо сейчас, офицерику то бишь, – такое душераздирающее зрелище испортил. Однако происшедшее не хотело его отпускать. Оно целиком завладело мыслями Лакоша и заставило изменить свое к нему отношение. Нынче, вспоминая похотливые, искаженные жаждой крови лица семнадцатилетних мальчишек из рабочих отрядов, он чувствовал лишь отвращение и стыд.

– Нет-нет, – вздрогнув, подумал он, – это уже и войной назвать нельзя. Это… это…

Он не находил слов, способных выразить то, что творилось у него на душе.

Он помнил, как огорошен был, узнав, что Ленин и Сталин – не евреи. С чего вдруг его посетила подобная мысль, он не знал, но был свято в этом уверен. Он расстроился и крайне возмутился, вера в геббельсовскую пропаганду пошатнулась. Кто же им вешает на уши такую лапшу? Наверное, Розенберг, которому в бытность его в России как следует надрали задницу… Может, он и самому Гитлеру наплел с три короба, порассказал всяких страшных историй! Ведь, в конце концов, довольно долго дела у них с русскими шли хорошо – заключили пакт о ненападении, все были так рады… А потом появился этот остзейский плут и устроил шум из ничего. Может статься, Сталин того же хочет, что и Гитлер, – чтоб был социализм, а вся эта война – следствие полного непонимания!.. Вот если б им свидеться, потолковать наедине… Разве не поговаривали на днях, будто Сталин собирается встретиться с фюрером в Турции? Вот это было бы дело! А для застрявших в Сталинграде – настоящее спасение. Конец войне! Ведь какой у нее еще мог быть разумный конец?..

Вот такие мысли роились в его рыжей голове целыми днями, покамест он ловил на своей покрытой коркой грязи рубахе гнид, и ночами, пока снаружи раздавался гул самолетов, а блиндаж вздрагивал от глухих ударов падавших вдалеке бомб. От непрестанных размышлений веснушчатое лицо его обрело вконец измученное выражение.

– Что с тобой, я понять не могу! Оголодал совсем? – озабоченно спрашивал Гайбель, подсовывая товарищу кусок сухаря.

– Да оставь ты меня, боров, со своей ерундой, – огрызался Лакош и сочувственно прибавлял: – Везет тебе – ты хотя бы туп как пробка!

Настало время ефрейтору Лакошу влачить и Железный крест.

Вот уже некоторое время фельдфебель, занимавший должность начальника управления личного состава, намекал, что прошение Лакоша об отправке на родину, переданное штабом дивизии в Верховное командование, было удовлетворено. За два дня до Рождества коротышку вызвали к подполковнику Унольду. Он, как мог, начистил свой засаленный мундир, собрал с отворотов самых заметных вшей и по второму разу вымыл снегом лицо и руки, за что Гайбель воззрился на него с неподдельным уважением.

– Слышь, дылда, – добродушно окликнул его Лакош, – помнишь анекдот, где старушка спрашивает отпускного: “А где же, голубчик, ваш Железный крест?” – “Командиру дал поносить!” Вот так оно бывает с дембелями-то. Сам еще узнаешь!.. Ну-ну, не грусти! Я и за тебя еще поносить успею!.. Да и, видать, по весне опять за зимнюю кампанию награждать будут – теперь уж не просто медалью[32], а настоящим, здоровенным Орденом Двух золотых сосулей! Тебя тоже наградят, за отважное дрожанье!