Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

Он похлопал Гайбеля по плечу – тот рад был снова видеть парня в добром расположении духа – и довольно побрел к блиндажу начштаба. Первоочередной задачей прусской муштры было внушить почтение перед вышестоящими – и оно крепко засело даже в тех штабных, кому на протяжении долгого времени доводилось непосредственно ощущать недосягаемое величие командиров. Вот и Лакош на цыпочках спустился по ведущей в обиталище Унольда лестнице и, смиренно притихнув, прислушался, не помешает ли он кому из тех, что за деревянной дверью. Внутри звучали голоса. Холодный и беспристрастный, вне всякого сомнения, принадлежал самому подполковнику, а второй, очевидно, капитану Энгельхарду. Что ж, можно было входить!.. Шофер уж поднял было руку, чтобы постучать, но неожиданно замер.

– …Избавить мир от большевистской угрозы! – явственно доносилось сквозь хлипкую перегородку. – Упаси вас боже верить в эту чушь, Энгельхард! Все это нянюшкины сказки да страшилки для детей. Это мы своим рядовым такое рассказывать можем… Я, знаете ли, бывал в этих местах еще до войны, помогал люфтваффе выстраивать систему аэродромного обслуживания в Липецке. Я здешних людей знаю. У них и мыслей нет о покорении мира. И поверьте, если бы их кто-то мог избавить от этой войны, они б ему были по гроб жизни благодарны!

Лакош затаил дыхание и прислушался. Что за черт? Ответа капитана он не расслышал – его заглушили мерные шаги часового. Вновь зазвучал голос подполковника.

– Нами что движет? Да это же элементарно! Желание захватить земли на Востоке и расширить свое жизненное пространство. Гитлер же четко прописывает это в своей книге!.. Или вы считаете, что наши толстосумы просто так его кормили, давали денег на учреждение партии и на всю эту многолетнюю пропаганду? Их прибыль будет исчисляться южнорусскими заводами, кубанскими и украинскими пашнями.

Шофер оперся рукой на покрытую испариной стену. Резкие слова Унольда полоснули его точно ножом по сердцу. В голосе Энгельхарда, распинавшегося о планах фюрера, программе партии и строительстве немецкого социализма, слышалось несвойственное ему волнение. В душе Лакош отчаянно ему сопереживал, непроизвольно кивая в такт каждой фразе: “Вот так вот! Да! Конечно! Посмотрим, найдется ли ему, что ответить!”

– Право, Энгельхард! – оборвал его Унольд, и перед глазами у Лакоша тут же встала кривая ухмылка на бледном его лице и вечно безучастные серые глаза. – Видно, это праздники настраивают вас на сентиментальный лад. Необходимо смотреть на вещи трезво. Что такое национал-социализм? Не что иное, как блеф, пропагандистский блеф – но блеф искусный, такой, который под стать лишь одному фюреру. Он в этом сумел обставить даже красных… Да, разумеется, после войны сюда переселят и какое-то количество крестьян, отчего нет. Но поверьте, бал будут править не они. Оглянитесь-ка назад – на Киев, на Днепропетровск, они все давно там: “Альянц”, “Дойче банк”, “Крупп”, “Рейнметалл”, концерн Геринга и бог знает кто еще, расплодили свои филиалы и штабы! Вы что ж, не читали, о чем говорил Геббельс на днях в Готенхафене[33]… Нет? Погодите, где это у меня… Да, вот! Прочтите непременно! Черным по белому: “Мы сражаемся за руду и нефть, за колосящиеся нивы! Они поднимают дух наших солдат, и за них они кладут свои головы!” И вот еще, дальше: “Пусть не думают, что в нас, немцах, вдруг пробудилась некая новая идеология, нет – прежде всего мы стремимся подправить дела!” Прошу! И как вы теперь запоете?

На лбу у Лакоша выступил пот. Он задыхался, и сопенье мешало ему слушать. Разобрать ответ капитана ему удалось с трудом. Говорил он примерно следующее:

– Хотите сказать, это мы стремились к войне, это наша вина? О нет, нет, быть того не может, это ложь! Да, что скрывать, в ходе завоеваний кое-что могло и… Аппетит приходит во время еды, знаете ли. Но с чего все начиналось? С того, что мы заключили с русскими пакт. И это они его нарушили, они вонзили нам нож в спину, договорившись о взаимопомощи с югославами! Это ли не объявление войны! Даже если бы мы хотели, мы не могли оставить это без внимания!

– С югославами! – расхохотался Унольд. – Знаете, Энгельхард, в целом я хорошего о вас мнения. Из вас со временем выйдет отличный генштабовец. Но порой – вы только не сердитесь! – вы по-прежнему ведете себя как ребенок. Преследуя политическую цель, можно найти тысячи оснований и способов оправдать ее… А теперь слушайте внимательно. То, что я вам сейчас скажу, предназначается лишь для ваших ушей, и вы должны пообещать мне никому об этом не распространяться. Гитлер отдал приказ о подготовке советской кампании 22 октября 1940 года… Да-да, еще в сороковом году, всего через пару месяцев после оккупации Франции, так что ни о какой Югославии тогда и речи быть не могло!.. Откуда мне знать? Я тогда служил в Верховном командовании. Мы были задействованы в разработке существенной части этого плана. Можно сказать, только мы и были в него посвящены. В то время ничего не было известно даже главнокомандующим. Перед ними разыгрывали спектакль под названием “Операция «Морской лев»” – помните, та знаменитая высадка в Великобритании, которую в реальности и не планировали совершать?..

В комнате повисло гробовое молчание. Громко шипела и трещала буржуйка. Лакош прижал руку к груди, чтобы унять сердце, стучавшее, точно поршень паровой машины. Снаружи прожужжал самолет, где-то раздался выстрел… Вновь зазвучал голос Унольда, и на сей раз в нем сквозили металлические нотки:

– Распрощайтесь с иллюзиями, Энгельхард! Это недостойно людей нашего с вами склада. Вам придется научиться видеть Гитлера таким, какой он есть на самом деле. Загадка его лишь в безграничном стремлении к власти, и по этому пути он идет с ужасающей последовательностью, ни на что не оглядываясь. До “большого безответного лагеря народа, обнаруживающего баранье терпение”[34] – и это цитата! – ему при этом нет никакого дела. Даже тех, кто давал ему деньги, кто издавна сражался с ним плечом к плечу, друзей своих он либо использует, либо бросается ими, как того захочет его левая нога. Ему чужды всякие сантименты, какие-то там угрызения совести – и вот что, Энгельхард, по-настоящему его возвеличивает! В нем и впрямь есть что-то от ницшевского сверхчеловека. Он пребывает по ту сторону добра и зла. Пара душещипательных фраз про “народное единство” да разный там “социализм”, при необходимости пущенная скупая слеза – что ж, раз дело того требует! Это наживка для игроков и баб, пока они ему еще нужны. Ведь иначе за ним бы никто не пошел – среднестатистический человек не мог бы спокойно взглянуть на его гений! Он сошел бы с ума, как сошел с ума Ницще от своих же собственных измышлений… Почитайте Ницше, Энгельхард. Это единственный философ, которого стоит читать. Тогда вы поймете и Гитлера. И только тогда вы сможете стать истинным национал-социалистом! Гитлер – единственный деятель и, более того, единственный человек, которого я уважаю…

Позднее Лакош не мог припомнить, ни в какой момент он вошел в помещение, ни что сказал ему подполковник, прикалывая черно-бело-красную ленту ему на грудь, ни как он возвратился к себе в блиндаж. Поздравления однополчан он, огорошенный, пропускал мимо ушей. Перед глазами маячило лицо отца – озлобленное, усталое лицо со въевшейся в него угольной пылью, которую было не оттереть даже по праздникам. Что говорил ему старик? “Гитлер сам и есть война”? Он, кажется, начинал понимать…

Вскорости ефрейтор Лакош отвязал от петлицы орденскую ленту и сунул ее вместе с крестом в карман. Когда Бройер, покачав головой, напомнил ему, что согласно предписанию орден на ленте предписывается носить денно и нощно, не снимая, парень пробормотал что-то вроде “Слишком жалко!” и так в ближайшие дни его и не надел – а поскольку над штабными более не бдело неусыпное око фельдфебеля Харраса, то никто этого даже не заметил.

В блиндаже начальника разведки завершились приготовления к Рождеству. О елке никто, естественно, даже и не мечтал – ее во всей округе было не раздобыть. Вместо этого с низкого дощатого потолка свешивался оплетенный сосновыми ветками и зеленой бумагой обруч от бочки, украшенный сверкающими цепочками и браслетами, которые служили унтер-офицеру Херберту меновой валютой при общении с местными, и сверкающий серебром и золотом дождик, нарезанный из фольги от сигаретных пачек. Но главное – рождественский венок украшали четыре одинокие, но давно и бережно хранимые восковые свечи: истинное сокровище во времена осады. Еще одна драгоценная свеча, выменянная где-то Лакошем на табак, была разрезана на три, стоявшие теперь в изящных настенных светильниках, вырезанных искусными руками бывшего лавочника Фрёлиха за долгие дни.