Прорыв под Сталинградом - Герлах Генрих

– Взгляните, Бройер, какую птицу мы вам поймали, – представляет летчика Эндрихкайт, добравшись до блиндажа начальника разведки. – Только что с неба свалилась! Наконец-то вам выпал шанс заняться своим делом!

Зондерфюрер Фрёлих задает ему обычные вопросы: кто такой, как зовут? Молодой человек – старший лейтенант, как становится ясно по петлицам, стоит только расстегнуть его летный комбинезон – сидит на скамье, повесив голову и не шевелясь, ни на что не отвечает. Бройер продолжает расспрашивать: “Должность?.. Часть?.. С какого аэродрома?..” В ответ тишина. “Ранен? Где болит?..” Офицеры не сводят с него глаз, однако юноша молчит и не трогается с места. Взгляд светло-серых глаз устремлен куда-то вдаль, поверх голов. Первым теряет терпение Дирк.

– Переломать ему все кости! Может, тогда говорить научится!

– Дирк, прошу вас! – урезонивает его Бройер. – Вы же офицер, позабыли?.. У пленного есть право и, если поставить себя на его место, даже обязанность хранить молчание. Или вы поступили бы иначе?

Лейтенант возмущен и посрамлен одновременно.

– Будто у этих супостатов-коммуняк есть какое-то понятие о чести! – бормочет он. – Вот до чего уже дошло… Хотел бы я знать, зашла бы речь о чести, если б мы в их лапы угодили. Они бы нас искрошили на фрикасе!

– Даже если вы тысячу раз правы, – резко обрывает его Бройер, – это не освобождает нас от обязанности поступать как представители цивилизованной нации. Мы немецкие солдаты, а не какие-нибудь бродяги и наемники!

Дирк молчит.

– Довольно! – ставит точку в допросе начальник. – Какая, в конце концов, в нынешнем положении разница, знаем мы, сколько у них бомб и где аэродромы, или не знаем… Гайбель, есть у нас еще что поесть?

– Остались только хлеб и тушенка господина обер-лейтенанта.

– И больше ничего? Ну что ж, отдайте ему да подогрейте кофе! Он промерз до костей!

И они углубились в обсуждение военной обстановки, перестав обращать на парня внимание. Во время диалога двух офицеров в глазах его сверкнула искра. Внезапно он обращается к ним на чистом, почти без акцента, немецком языке и спокойно произносит:

– Прикончите меня. Прошу вас… Застрелите!

Все обернулись и уставились на него, как на диковинного зверя.

– Вот тебе и на, – протягивает Эндрихкайт. – Приехали!

– Застрелите меня! – повторяет солдат.

– Да что вам в голову взбрело?! – возмущается Бройер. – Никто и не думает в вас стрелять! Может, вы вместе с нами с голоду помрете – тут уж как знать. Но застрелить вас? Мы не убийцы, не преступники!

Пленный молчит. Обводит холодным оценивающим взглядом офицеров; в нем чувствуется толика презрения.

– Не знаю, – пожимая плечами, медленно произносит он по-русски и продолжает дальше на немецком. – Может, и не преступники. Вы порядочный немецкий бюргер, – звучит его раскатистая “р”, – вы отдали мне свою еду. Вы бы дали мне вина и шоколаду, если б у вас они были. Вы все… – он еще раз мельком оглядывает собравшихся, остановившись ненадолго на строптивой физиономии лейтенанта Дирка. – Может быть, вы все не преступники… Вы… как это по-немецки… пособники, так? Нет, вы не застрелите меня…

Бледный юноша ненадолго умолкает, устремившись мыслями куда-то далеко. Штабные напряженно наблюдают.

– Жаль, что не застрелите, – тихо продолжает он. – Это нехорошо. Видите ли, я пленный – для своего народа я потерян. Жизнь моя окончена. Умру от голода, от холода… как и все здесь… А если завтра наступит отмщение, ваши солдаты в отчаянии забьют меня до смерти… Вот что меня ждет.

Тишина в блиндаже становится все невыносимей.

– Ха! – сдавленно рассмеялся Фрёлих. – Глубоко заблуждаетесь! Вы, вероятно, считаете, что если мы разок сели в лужу, то нас уж можно списывать со счетов? – Зондерфюрер презрительно поджал губы. – Мы вас прежде побивали и будем побивать, так-то! Разобьем ваш хваленый Советский Союз в пух и прах! Вы, дорогой мой, плохо знаете немцев!

Летчик глядит на него едва ли не с сочувствием.

– Я очень хорошо знаю немцев, – отвечает он. – Они напали на нашу страну в мирное время. Они убивают и грабят. Они истребили евреев и теперь истребляют советских людей. Вздергивают их на виселицах – кто бы объяснил, за что…

В глазах его читается вопрос, но никто не удостаивает его ответа.

– Я любил Германию… Когда-то любил. Читал Гейне, Гёте и Гегеля… А нынче знаю, что немцы – преступники.

Кто-то прочистил горло.

– Но народы СССР страшно отомстят немецким захватчикам. Мы боремся за правое дело. Каждый советский мужчина, каждая женщина – все мы сражаемся на фронтах Великой Отечественной. Защищаем свободу, права человека, высочайшие достижения Октябрьской революции. Поэтому мы победим, – тон его по-прежнему ровный и какой-то жутковато, завораживающе объективный. – Шестая немецкая армия, покусившаяся на Сталинград, будет уничтожена. Ни один не спасется… И это только начало. Скоро наша святая советская земля будет свободна от немецко-фашистских агрессоров.

Все молчат. Бройер чувствует, как кровь пульсирует у него в висках; ему с огромным трудом удается сдержать возмущение. Он пододвигает пленному бутерброды.

– Сперва подкрепитесь, – произносит обер-лейтенант. – Завтра мы переведем вас в лагерь, и кто знает, может, к концу войны вы кое-чему научитесь и измените свое мнение о немцах.

Пока парень ел, Бройер условился с Эндрихкайтом, что пленный проведет ночь под надзором полевой жандармерии, а поутру будет эскортирован к месту сбора пленных в штабе корпуса. Обождав, капитан взял юношу под стражу и пустился в путь. Начальник разведки дал ему с собой записку для коменданта, в которой убедительно просил взять захваченного под опеку.

Они с Дирком и Визе долго еще обсуждали случившееся.

– Удивительно, – подытожил обер-лейтенант, – вроде бы я допрашивал довольно много советских офицеров – и штабных в самом разном чине, и даже генералов… Но ни разу не встречал такого. И ведь вы не встречали, верно, Фрёлих? Совершенно иной склад характера… Просто загадка!

– Те, что мы встречали раньше, сдались в плен, – возразил лейтенант Визе. – А этот – один из тех, что обычно остаются лежать на поле боя. Он стоял перед нами, как… Чуть ли не как победитель. Может, в этом причина?

Зондерфюрер тем временем изучил бумаги и письма, что были с собой у пленного.

– Вот что, – отозвался он, – глядите: по профессии литературный критик, работал в каком-то там международном журнале. Это все объясняет. Вне всякого сомнения, настоящий коммунист.

– И все же снимаю перед ним шляпу, – ответил Бройер.

Тут Дирка прорвало.

– Не знаю, что вы все в нем нашли! Дешевый агитатор, напичканный большевистской пропагандой!

– Полагаю, вы неправы, – прервал его начальник разведки. – Он отлично знал, что не сможет склонить нас на сторону коммунистов. Это была трезвая, неприукрашенная позиция человека, понимающего, что жить ему осталось недолго. Понятно, что он смотрит на мир сквозь очки, которые нацепили ему партийцы, но кое-что из того, что он сказал… Об этом стоит поразмыслить на досуге. В любом случае, встретив такого человека, начинаешь на многое смотреть иначе. Перестаешь верить в комиссаров, гонящих людей в атаку под дулом пистолета.

– А то, как он рассуждал о праведной и неправедной войне! – подхватил Визе. – Не думал я, что когда-нибудь услышу такое от большевика.

– Кто, как не вы, могли такое сказать! – набросился на него лейтенант Дирк. – Вы с вашими христианскими добродетелями… В вашу картину мира оно, конечно, как нельзя лучше вписывается! А в политике нет и не может быть никакой справедливости. Сильный прав, а слабый виноват!

– Да что вы говорите, дорогой мой Дирк! – с едва уловимой иронией парировал Визе. – Попробуйте-ка применить эту прописную истину к отношению простых людей друг к другу! Это значило бы, что вы можете по своему усмотрению размозжить голову более слабому соседу и забрать его пожитки. Наверняка вам самому это кажется глубоким варварством! Мы переросли это еще в доисторические времена. Ужели это и есть закон, которым должны руководствоваться народы и государства? Бог даст, немецкий народ никогда не познает на себе его власть… Но я не верю, что вы говорите всерьез, Дирк. Я всегда считал вас идеалистом. Но если так, вы всего лишь жалкий эгоист, вы… Как бы это сказать, вы национал-эгоист.