Дневник - Витольд Гомбрович

Неужели вы думаете, что если такие патриоты, как Мицкевич и Шопен, не взяли в руки оружия, то сделали это исключительно из трусости? А может быть, скорее потому, что не хотели выставлять себя на посмешище? Видимо, они имели право защищаться от того, что было выше их сил.

Но, может, эти признания ненужны и неуклюжи. Может, довольно было бы сказать, что в момент начала войны у меня была приписная категория «С», а потом, когда я предстал в посольстве в Буэнос-Айресе перед медицинской комиссией, меня отнесли к категории «D».

Довольно алфавита. Предпочитаю закончить, поставив точку над «i».

За Страшевичем необходимо признать его высокое благородство. Я уважаю его добродетели и не отрицаю его заслуг, а еще я понимаю его писательскую драму. Но эта статья попахивает воспоминаниями Пасека. Страшевич призывает осудить Милоша и Гомбровича. Что это значит? А это значит, что вместо серьезной дискуссии снова балаган, разброд и шумиха. Снова письма к «Уважаемому Господину Редактору» от разных болельщиков, дающих выход своей неуемной энергии, протесты, контр-протесты, нападки и подкалывания. Не опротивело ли вам это лягушачье кваканье, исходящее из недвижных вод вашего пруда?

Нет. Меня вы можете судить только после серьезного прочтения моих вещей, в спокойствии и тишине собственной совести.

Воскресенье

С глубочайшим смирением я, червь, признаюсь, что вчера во сне ко мне явился Дух и вручил мне Программу из пяти пунктов:

1. Вернуть польской литературе — безнадежно плоской и раскисшей, слабенькой и боязливой — веру в себя, решительность и гордость, размах и полет.

2. Опереть ее крепко на «я», сделать из «я» ее суверенность и силу, ввести наконец в польский язык это «я»… но подчеркнуть его зависимость от мира…

3. Перевести ее на самые современные пути, но сделать это не потихоньку, а скачком, вот так, просто из прошлого в будущее (поскольку les extrêmes se touchent[68]). Ввести ее в самую трудную проблематику, в самые болезненные хитросплетения… но научить ее легкости и пренебрежительности и тому, как соблюдать дистанцию. Научить презирать идею и культ личности.

4. Изменить ее отношение к форме.

5. Европеизировать, но вместе с тем использовать все возможности, чтобы противопоставить ее Европе. А внизу виднелась ироническая надпись: не для пса колбаса!

Суббота

Я пошел туда, где ослепляет блеск. Сначала трехдневная поездка на автомобиле до залитого солнцем городка. Но там кончилась дорога, и 70 километров до эстансии[69] мы летели на самолете.

Суббота

Приземлились мы благополучно, на лужок, недалеко от рощицы, распугав при этом коров; рядом паслись овцы. Я вышел из самолета и все никак не мог сориентироваться, где юг, где север, и вообще не вполне соображаю, когда так потею, истекаю потом, а разреженный и раскаленный воздух пляшет перед глазами… Двор среди эвкалиптов, раздираемых криками попугаев.

Солнце своей лапкой прикрывает мне глаза, а само ходит меж деревьев, но Серхио что-то говорит, а большая птица срывается — потею — она срывается, а я потею — и слышу, что он говорит: не поохотиться ли? Но я потею. Потею и немного нервничаю! Капризничаю. Меня удручает, что этот мальчик делает всегда то, что от него ожидают, когда подают еду, он садится за стол, он зевает, когда поздно, а когда мы приезжаем в деревню, он угощает нас охотой. Я попросил его, чтобы впредь он не был таким банальным и постарался стать более неожиданным. Он ничего не ответил. Жужжат мухи.

Воскресенье

Проснулся я довольно поздно и попробовал сориентироваться в ситуации, но это не так просто, потому что солнце не позволяет открыть глаза… вижу только песчаный грунт под ногами и, кажется, муравьев. Я поднял глаза и посмотрел направо, а там корова, когда же я посмотрел налево, то и там увидел корову. Я шел куда глаза глядят среди трепетного дрожания солнечного света, пробивавшегося сквозь листву, вдруг вижу — передо мною дерево. А сопровождавший меня Серхио — на нем. Я спросил его, не мог бы он придумать что-нибудь пооригинальней? Вместо ответа он спустился, но уже, похоже, не с дерева. Говорю «похоже», потому что из-под прикрытых век я не мог разглядеть, а впрочем, я таю…

Понедельник

Я думаю о моей работе, о моем месте в литературе, о моей ответственности, моем предназначении и моем призвании.

Но комар пищит слева, нет, справа, зелень перетекает в синеву, попугаи верещат, а я до сих пор не смог оглядеться, потому что неохота, а во-вторых, я таю. Я допускаю, что вокруг — пальмы, кактусы, заросли, пастбища, болота, или, может, топи, но наверняка не знаю; увидел тропинку, пошел этой тропинкой, тропинка привела меня в кусты, которые пахли, как чай, но это не был чай, после чего из-под полей моей шляпы я увидел поблизости, слева, ноги Серхио. Чего ему тут надо? В приступе раздражения я спросил его, когда он перестанет быть таким обыкновенным, после чего ноги как бы вознеслись над землей и старались ступать над ней, на высоте каких-нибудь 15 сантиметров. Все это длилось пару минут. Потом они приземлились и ступали по земле… Я употребил выражение «как бы», потому что не верю, что это было возможно, а, впрочем, я потею, а шляпа, блеск солнца и заросли ограничивают поле зрения.

Вторник

Ничего не произошло. Если не ошибаюсь, на меня смотрят табуны коней, а также смотрят на меня в громадных количествах коровы.

Вечером попрохладнее, и несмотря на то, что в голове компот, в костях — вата. За ужином Серхио вместо сигареты зажег занавеску, и я уж было принялся кричать, как обнаружилось, что пламя охватило ее не совсем, всего лишь наполовину, что вызвало некоторое удивление его родителей, тоже половинчатое; я же обратился к нему добродушно-снисходительно: «Ну, ну, Серхио, чего это ты?»

Среда

Таю и растекаюсь, впрочем, все вокруг тоже растекается; где север, где юг, ничего не знаю, может быть, я смотрю пейзаж вверх ногами, но пейзажа не видно, только мошкара, чьи-то ноги, дрожание атмосферы, тонущее в лучах жужжание. А вот Серхио начинает меня озадачивать. Сегодня за завтраком он снова слегка нас удивил, когда как-то так повернулся, что, выйдя в столовую, еще раз туда вошел, как бы изнутри, и было это так, как будто он изнутри вошел вовнутрь, что позволило ему после изнутри выйти вовнутрь и только потом — изнутри наружу… Я говорю «как бы», «как будто», потому что все это имело место только в определенной мере, однако несомненно: этот мальчик все дальше отходит от шаблона. Родители обратили на это его внимание, но только в определенной мере, ибо невозможно сконцентрировать внимание, и пот заливает, и все размазывается…

Четверг

Если бы я не потел, я бы чувствовал себя очень обеспокоенно, а может, даже тревожно, поскольку дела творятся воистину странные. В самый полдень, когда жарче всего и воздух дрожит, Серхио сел на коня. Но к удивлению не только своих родителей, но и всей эстансии, сел на коня не в полной мере и прогалопировал не совсем чтобы галопом, после чего слез, но только до некоторой степени, и прошел в свою комнату, но тоже как-то не вполне. У меня был долгий разговор с его родителями, которые не скрывали своего беспокойства, таявшего вместе с ними в этой тропической жаре, и по следам этого разговора я обратился к Серхио с просьбой быть впредь менее эксцентричным. Он мне ответил, что с того момента, как я открыл ему глаза на неизведанные доселе возможности, он чувствует себя королем и не собирается отрекаться от короны. Это крайне мне не понравилось, и я указал ему на всю неуместность таких забав, на что он ответил: «Хорошо, хорошо, действительно, я и сам думаю, что в общем-то ты прав…» Это его «в общем-то» говорило о том, что он продолжает упорствовать в своей посредственности, в несовершенстве, и пытается пользоваться неясностью, туманностью, многословием для своих махинаций, исходя из предположения, что мы будем вынуждены volens nolens[70] смотреть на это сквозь пальцы, а он будет бесчинствовать, хоть, может, и не вполне, и позволять себе, хоть, может, и не всё…

Разговор не принес положительного результата, тем более, что мы одновременно шли по тропинке, которая вела в заросли над болотом, и в определенный момент я заметил, что оказался в зарослях тростника, а рядом со мной не только ноги Серхио, но и ноги Чанго и Камба, двух пареньков с эстансии. И тогда случилось нечто ужасное. А именно: все остановились (я тоже), а рука Серхио дала мне в руку винтовку, а другая рука показывала на что-то вроде треугольника в зелено-желто-голубой светотени, где-то там, в прибрежных зарослях камыша… Я стрельнул.