Ослепленная правдой - Стефани Майер

Мужчины ждали у двери, за исключением первого слепца, который при появлении  женщин снова натянул одеяло на голову, и косоглазого мальчика, который спал. Ни на миг не  замешкавшись, не отсчитывая койки, жена доктора уверенно положила тело той, кто не спал по  ночам, на ее кровать. Ей дела не было, что другие могут удивиться, в конце концов, вся палата  знает, что она лучше всех ориентируется. Умерла, повторила она. Как, спросил доктор, но жена  не ответила ему, потому что вопрос мог означать лишь то, что вроде бы и значил: Как она  умерла, но мог быть и обрывком другого: Как вы перенесли все это, и ни на тот ни на другой  ответа не имеется, умерла, вот и все, и не важно, как и отчего, глупо спрашивать, от чего умер  человек, с течением времени причина забывается, остается одно только слово: Умерла, и шесть  женщин вернулись не такими, как уходили отсюда, а слова, которые они могли произнести еще  вчера, сегодня уже не выговорить, что же до иных слов, есть на свете такое, что ими вообще не  выразить, так оно и называется, только так и никак иначе. Идите за едой, сказала жена доктора.  Случай, судьба, удел, доля или как там еще называется то, что носит столько имен, состоит,  конечно, из одной лишь иронии, а иначе как еще объяснить, что именно законным мужьям двух  тутошних женщин было поручено от имени первой палаты ходить за продуктами в те времена,  когда никому и в кошмарном сне бы не приснилось, что придется за эти продукты платить тем,  чем было только что заплачено. Почему же не выделили для этой цели мужчин свободных,  холостых, не обязанных защищать свою супружескую честь, но нет, выпал жребий им, а им, без  сомнения, не хочется сейчас переживать этот стыд, этот срам и протягивать руку за  милостыней к подонкам, изнасиловавшим их жен. И первый слепец так и сказал, этими самыми  словами: Я не пойду, пусть еще кто-нибудь сходит. А я пойду, сказал доктор. Я с вами, сказал  старик с черной повязкой. Там, конечно, не очень много, но смотрите, не тяжело ли вам будет  нести. Пропитание себе дотащить сил хватит, своя ноша, известно, не тянет. Но тянет чужая, и  как еще тянет. Жаловаться не приходится, потому что за мою долю расплатились другие, и  сполна.

Представим себе, да нет, не этот диалог, он уже остался позади, представим себе тех  двоих, которые вели его, они сейчас стоят лицом к лицу, словно видят друг друга, что в данном  случае вполне возможно, если память каждого из них сумела вытянуть из сияющей белизны  окружающего мира сначала шевелящиеся, произносящие эти слова губы, а потом, наподобие  медленного излучения, идущего из этого центра, проступят и остальные черты этих лиц, одно  старческое, другое еще вроде бы нет, и не надо называть слепым того, кто еще способен видеть  хоть так. Когда они вышли из палаты, отправившись за сдой, оплаченной ценой позора, как  тогда еще с негодованием выразился первый слепец, жена доктора сказала остальным  женщинам: Побудьте здесь, я скоро. Что ей нужно, она знала, не знала только, где это взять. А  нужна ей была какая-нибудь емкость, ведро или что-то вроде, чтобы наполнить его водой,  пусть вонючей, пусть протухшей, и обмыть тело той, которая не спала по ночам, смыть  собственную ее кровь и разнообразные чужие выделения, чтобы в землю оно легло чистым,  если еще имеет хоть малейший смысл говорить о телесной чистоте оказавшихся в этом  бедламе, ну а в смысле чистоты душевной до них, как известно, не досягнет никто.

На длинных столах в обеденной зале лежали слепцы. Из незакрытого крана бежала в  заваленную мусором раковину тоненькая струйка воды. Жена доктора оглянулась по сторонам  в поисках чего-нибудь подходящего и ничего не нашла. Кто-то из слепцов почувствовал ее  присутствие, спросил: Кто здесь. Она не ответила, зная, что радушный прием ей не окажут, не  скажут: Нужна вода, так возьми, пожалуйста, а если это, чтобы покойницу обмыть, бери,  сколько надо. На полу валялись пластиковые мешки, в которых доставлялась еда, и были среди  них большие, подходящего размера. Рваные, наверно, но если сунуть один в другой, а другой в  третий, воды прольется немного. Она действовала стремительно, потому что слепцы уже  слезали со столов, окликая: Кто здесь, кто здесь, и встревожились еще сильней, когда услышали  шум льющейся воды, двинулись на этот звук, и жене доктора пришлось перегородить им путь  столом, а потом она снова взялась за мешки, в отчаянии рванула кран, и еле-еле до этого текшая  вода вдруг ударила, будто вырвавшись наконец на волю, мощной струей, хлынула потоком,  окатила ее с ног до головы. Слепцы оробели, попятились, подумав, что, наверно, трубы  прорвало, и получили еще больше оснований для такого предположения, когда вода стала  подступать к ногам, ибо кто же мог подумать, что некто вторгшийся сюда открыл кран, и тут  жена доктора поняла, что такую тяжесть не удержит. Туго закрутила горловину мешка,  взвалила его на спину и выбежала, уж как смогла, прочь.

Когда доктор и старик с черной повязкой вошли в палату, неся кормежку, они не увидели,  не могли увидеть семь голых женщин, из них одна, та, которая не спала по ночам, лежала на  своей кровати, такая чистая, какой, наверно, никогда в жизни не была, а другая по очереди  омывала тела своих подруг и потом - свое собственное.

  На четвертый день бандиты появились снова. Они шли призвать к уплате натурального  налога вторую палату, но задержались на минуточку у двери первой, чтобы осведомиться,  оправились ли тамошние женщины от последствий веселой ночки: Веселая была ночка,  воскликнул, облизываясь, один, и другой подтвердил: Каждая из этих семи стоит двух, одна,  правда, подкачала, совсем ледащая была, но за компанию и она сошла, так что повезло вам,  мужики, с соседками, цените свое везение, если можете, конечно. Лучше бы не могли, возразил  первый, нам больше достанется. Из глубины отозвалась жена доктора: Нас уже не семь. Одна  сбежала, что ли, с хохотом осведомился тот. Нет, не сбежала, умерла. О черт, ну так вам  придется в следующий раз и за нее постараться. Вы немного потеряли, она совсем ледащая  была, сказала жена доктора. Несколько сбитые с толку посланцы не нашлись, что ответить на  это, только что прозвучавшие слова показались им совершенно неподобающими, и один по  зрелом размышлении пришел к выводу о том, какие же все-таки женщины, в сущности, суки,  потому что нехорошо так говорить про свою же подругу, тем более покойную, только потому,  что у той были сиськи не на месте и зад стесанный. Жена доктора смотрела, как неуверенно,  движениями своими напоминая заводных кукол, переминаются они в дверях. Она их узнала, все  трое насиловали ее. Наконец один стукнул палкой в пол: Пошли, ребята. Снова стук и  предупреждения: С дороги, с дороги, постепенно затихавшие в глубине коридора, затем вновь  тишина и неразборчивый шум голосов - это женщины второй палаты получали приказ явиться  после ужина. Снова стук по каменным плитам и: С дороги, с дороги, три фигуры проплыли  мимо двери, исчезли.

Жена доктора, рассказывавшая на ночь сказку косоглазому мальчику, встала, подняла  руку и бесшумно сняла с гвоздя ножницы. Сказала мальчику: Потом дорасскажу, что там  дальше было. В палате никто не спросил ее, почему она так пренебрежительно отозвалась о  той, которая не спала ночами. Через сколько-то минут разулась, сказала мужу: Я скоро приду.  Еще минут через десять показались в коридоре женщины из второй палаты. Их было  пятнадцать. Кое-кто плакал. Шли они не цепочкой, а группами, связавшись полосами какой-то  материи, надо полагать, простыню разорвали. Когда они миновали дверной проем, жена  доктора двинулась за ними следом. Никто не заметил ее. Женщины знали, что их ждет,  творившееся в третьей палате ни для кого не было секретом, да и нового в этом тоже ничего не  было, надо думать, так повелось от начала времен, спокон веку. В ужас их приводило не само  насилие, а разнузданное бесстыдство, свальный грех ожидающей их ночи, когда пятнадцать  женщин распнут на койках и на полу, и мужчины, сопя и фыркая, как кабаны, будут переходить  от одной к другой. Страшней всего, если я вдруг испытаю наслаждение, вот какая мысль  мелькнула в голове одной из них. Когда вошли в коридор, ведущий в пункт назначения,  часовой еще издали оповестил своих: Идут, идут, я их слышу. Быстро убрали  перегораживавшую дверь кровать, и женщины по очереди стали входить в палату. Ой, сколько  же вас, воскликнул счетовод и принялся за радостный подсчет: Одиннадцать, двенадцать,  тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, пятнадцать, все. Устремился вслед за последней, на  ходу запуская жадные руки ей под юбку, приговаривая: Это моя, эту мне, никому не отдам.  Смотрины на этот раз устраивать не стали, обошлись без предварительной оценки физических  данных. В самом деле, если всем уготовано одно и то же, зачем сравнивать претенденток по  росту, бюсту и объему бедер, только время терять да расхолаживаться. Женщин уже поволокли  на койки, уже срывали с них как попало одежду, и вскоре не замедлили раздаться привычные  плач, мольбы, вопли, на которые отвечали, если отвечали, одинаково: Захочешь есть -  раскинешь ноги. И женщины повиновались, а кое-кому из них приказывали за щеку взять, вот  как той, которая сидит на корточках меж расставленных коленей главаря и молчит, разумеется.  Жена доктора, войдя в палату, неслышно проскользнула по проходу, хотя предосторожности  эти были излишни, никто бы не услышал, даже если бы она гремела деревянными башмаками,  и, наткнись на нее какой-нибудь слепец, почуявший рядом женщину, она в худшем случае  разделила бы судьбу остальных, не более того, потому что в этой вакханалии нелегко заметить,  что к пятнадцати присоединилась шестнадцатая.