Ослепленная правдой - Стефани Майер

На следующий день, кто пораньше, кто попозже, ибо солнце для слепцов встает  по-разному, и это зависит чаще всего от того, насколько тонок слух у каждого, стали  собираться на ступеньках крыльца мужчины и женщины из разных палат, за исключением,  само собой разумеется, третьей, обитатели которой должны были уже приступить к завтраку.  Ждали, когда завизжат немазаные петли, загремят, открываясь, ворота, возвещая, что привезли  еду, а потом начнется крик дежурного сержанта: Не выходить, не подходить, а потом, волоча  ноги, пройдут солдаты, с глухим стуком бросят на землю коробки с провиантом, и армейские  башмаки, удаляясь, затопают гораздо чаще, и снова заскрипят ворота, и последует  разрешающее: Забирайте. И прождали так до тех пор, пока утро не сменилось днем, а день не  пополз неуклонно к вечеру. Никто, включая жену доктора, не решался осведомиться, а будут ли  кормить. Покуда не прозвучал этот вопрос, не грянет, леденя кровь, и отрицательный на него  ответ, а пока нет ответа, есть, значит, надежда услышать что-нибудь вроде этого: Скоро, скоро  подвезут, потерпите немножко, поголодайте еще самую малость. Но кое-кто, как бы ни хотел  потерпеть, не мог больше выдержать и, будто сваленный внезапной и необоримой  сонливостью, падал в обморок прямо здесь. Над потерявшими сознание принималась хлопотать  жена доктора, просто поразительно, как эта женщина узнает все, что происходит вокруг, у нее  какое-то прямо шестое чувство, способность видеть без глаз, и вот благодаря ей сомлевших не  оставляли валяться на солнцепеке, а относили внутрь, а уж там спрыскивали водой,  похлопывали по щекам, приводили в чувство. Но рассчитывать на них как на боевую единицу,  как на активный штык, разумеется, не приходилось, не потянули бы, да им и кошку за хвост не  потянуть, если вспомнить старинное речение, не объясняющее, правда, по каким таким  сверхъестественным причинам кошку за хвост тянуть легче, нежели кота. И наконец объявил  старик с черной повязкой: Еды не привезли, еды не привезут, пойдемте за едой сами.  Поднялось бог знает сколько народу, поднялось и собралось в самой отдаленной от вражеской  цитадели палате, ибо давно уж пора быть предусмотрительными. Послали в левый флигель  лазутчиков, слепцов, разумеется, из тамошних палат, лучше знающих местность, наказав им  оповещать о первом же подозрительном шевелении. Жена доктора отправилась с ними и вскоре  принесла не слишком обнадеживающие сведения: Они перегородили дверь четырьмя  кроватями. Как ты узнала, что именно четырьмя, спросил кто-то. Как-как, пощупала. И тебя не  засекли. Надеюсь, что нет. Ну, что делать будем. Пойдем туда, снова призвал старик с черной  повязкой, сделаем то, что решили, на что решились, иначе будем обречены на медленную  смерть. Если пойдем, кое у кого смерть будет скорая, ответил первый слепец. Кто собирается  умереть, тот уже умер, только еще не знает об этом. О том, что мы умрем, нам известно со дня  рождения. И потому в определенном смысле можно считать, что мы все рождаемся  мертвенькими. Ну хватит воду в ступе толочь, высказалась девушка в темных очках, одна я  туда идти не могу, но если не прекратите свою словесную эквилибристику, лягу в постель и  буду лежать, пока не умру. Умирает лишь тот, чьи дни сочтены, сказал доктор, и больше никто,  и, несколько возвысив голос, добавил: Кто готов идти, пусть поднимет руку, вот что  происходит с теми, кто ляпнет, не подумавши, какой смысл поднимать руки, если некому  подсчитать их и сказать потом: Тринадцать, после чего можно будет с уверенностью ждать  начала новой дискуссии, в ходе которой докажут, что с точки зрения логики правильнее будет  кому-нибудь одному примкнуть к добровольцам или, наоборот, покинуть их ряды, чтобы не  получилась чертова дюжина, ну а кому покидать, пусть решит жребий. Руки поднялись, но не  слишком уверенно, и в движении этом, то ли в преддверии явной опасности, маячившей  впереди, то ли ввиду явной нелепости отданного и полученного приказа, сквозили  нерешительность и сомнения. Доктор рассмеялся: Что за чушь я сморозил, давайте поступим  иначе, кто не хочет или не может идти, пусть отойдет в сторону, а с остальными мы выработаем  план действий. Начались бормотания, вздохи, шарканья, и постепенно отделились от ядра  слабые и робкие, и замысел доктора оказался столь же эффективен, сколь и великодушен, ибо  так труднее будет понять, кто был в рядах и покинул их. Жена доктора сочла оставшихся, и  вышло их вместе с нею и мужем семнадцать душ. Первую палату правого крыла представляли  старик с черной повязкой, девушка в темных очках, аптекарь, а все прочие добровольцы были  исключительно мужчины из разных палат, если не считать, а почему бы, собственно, ее не  считать, ту женщину, которая сказала: Куда ты, туда и я, так вот, она тоже была здесь.  Выстроились в проходе между кроватями, доктор пересчитал: Семнадцать, нас семнадцать.  Маловато, сказал аптекарь, не справимся. Атаковать широким фронтом, если позволено мне  будет употребить военный термин, сказал старик с черной повязкой, в данном случае  неразумно, нам надо ворваться в брешь не шире дверного проема, если нас будет больше, это  только осложнит дело. Положат всех, согласился кто-то, и все по виду остались наконец  довольны своей малочисленностью.

Вооружились уже известными нам железными прутьями, выломанными из кроватных  спинок и могущими служить как рычагами, так и копьями, в зависимости от того, будут ли  введены в действие саперы или штурмовые части. Старик с черной повязкой, в молодости  ознакомившийся, судя по всему, с кое-какими началами тактического мастерства, напомнил о  необходимости держаться кучно, чувствовать локоть соседа и поворачиваться всем вместе, ибо  это единственный способ не перебить своих, а также о том, что приступ должен происходить в  совершенном молчании, что обеспечит эффект внезапности. И босиком, добавил он. Как потом  свои башмаки-то искать будем, возразил кто-то, а кто-то еще ответил ему: Башмаки, что  останутся после боя, в полном смысле могут считаться башмаками покойника, с той лишь  разницей, что ими будет кому воспользоваться. Что еще за башмаки покойника. Поговорка  такая есть, от башмаков покойника примерно столько же проку, сколько от козла молока, то  есть ноль. Это почему же. Потому что покойников хоронят в картонной обувке, и считается,  что прочнее им не надо, поскольку души, как известно, ногами не ходят. Да, вот еще что,  прервал их старик с черной повязкой, шестеро из нас, те, кто духом пободрей, должны будут,  ворвавшись, со всей силы оттолкнуть кровати внутрь, чтобы дать войти остальным. Но тогда  им придется бросить свое оружие. Не придется, наоборот, пригодится, как рычаг. Помолчал и  добавил довольно мрачно: Самое главное - держаться всем вместе, рассеемся - мы пропали. И  мы тоже, сказала девушка в темных очках. Ты что же, тоже пойдешь, не надо бы. Это почему.  Ты слишком молода. Здесь возраст не учитывается, ни возраст, ни пол, так что не забывай про  женщин. Я и не забываю, сказал старик с черной повязкой, причем так, словно эти его слова  приплыли сюда из какого-то совсем иного диалога, но зато следующие впрямую относились к  предстоящему им делу: Совсем даже не забываю и дорого бы дал, чтобы одна из вас видела, что  мы не видим, и вела нас куда надо, и направляла острие наших копий в горло врага так же  верно, как это делала та женщина, никому из нас не известная. Слишком много ты хочешь,  один раз, как известно, не в счет, да и потом, может быть, она лежит там мертвая, по крайней  мере, о ней ничего больше не слышно, отозвалась жена доктора. Женщины воскресают друг в  друге, шлюхи - в порядочных, порядочные - в шлюхах, промолвила девушка в темных очках. И  после этих ее слов повисло долгое молчание, для женщин все уже было сказано, а мужчины  знали, что как ни ищи нужные слова, все равно не найдешь.

Двинулись цепочкой, имея во главе, как и было условлено, шестерых самыми крепких,  среди которых были доктор и аптекарь, за ними шли все остальные, неся свои железяки, этакие  копейщики, изможденные и оборванные, и, когда проходили вестибюлем, кто-то выронил  оружие из рук, и оно загрохотало о каменный пол не хуже пулеметной очереди, так что если  бандиты услышали и поняли, что это означает, мы погибли. Никого, даже мужа не  предупредив, жена доктора забежала вперед, оглядела коридор и потом, крадучись, по  стеночке, подобралась к двери третьей палаты, прислушалась, но раздававшиеся оттуда голоса  звучали вполне безмятежно. Она доложила обстановку, и приступ начался. Штурмовая группа,  хоть и шла медленно и тихо, все же привлекла внимание обитателей двух первых палат, и, зная,  что должно произойти, они столпились в дверях, чтобы лучше слышать шум сражения, а те из  них, на кого запах, фигурально выражаясь, пороха, пока еще не сгоревшего, оказал  одушевляющее действие, в последний момент решили присоединиться к атакующим, и кто-то  успел даже сбегать к себе в палату, выломать из кровати железный прут, так что численность  отряда возросла по крайней мере вдвое, и подкрепление это не слишком обрадовало бы старика  с черной повязкой, знай он, что под началом у него отныне не полк, а бригада. Последний,  пепельный, умирающий свет дня проникал через редко прорубленные окна, выходившие на  задний двор, и тускнел на глазах, и уже соскальзывал в черную глубь тьмы, которая воцарится  сегодня ночью. Но если не считать неодолимого уныния, вызванного слепотой, от которой  продолжали загадочным образом страдать слепцы, они, надо отдать им должное, стойко  противостояли меланхолии, навеянной этим и подобными атмосферными колебаниями, безо  всякого сомнения несущими полнейшую ответственность за бесчисленные акты отчаянья,  имевшие место в те далекие времена, когда у людей еще были глаза и глаза эти видели. Но по  достижении цели, то бишь двери в проклятую палату, тьма в коридоре стояла уже  непроглядная, и потому немудрено, что жена доктора не разглядела, что кроватей,  перегораживавших вход, стало не четыре, а восемь, то есть количество их удвоилось, как и  число атакующих, но с куда более печальными для вторых, чем для первых, последствиями,  которые обнаружились моментально, едва лишь старик с черной повязкой крикнул: Давай, ибо  именно таков был отданный им приказ, и почему-то он не вспомнил испытанное в столетних:  Вперед, на приступ, или вспомнил, но подумал, что слишком много чести будет штурмовать с  этим главным боевым кличем груду вонючих, кишащих клопами и блохами лежаков со  сгнившими от пота и мочи матрасами и засаленными до последней степени, драными и  рваными одеялами, давно сменившими свой природный серый на все то многообразие цветов,  какие пристало носить и защищать самому омерзению, о чем знала жена доктора, раньше знала,  а теперь даже не то что не увидела, а и не догадалась, что баррикада укреплена. Слепцы,  окруженные, подобно архангелам, собственным сиянием, ударили своими железяками в  препону, однако она и не подумала поддаться, и, надо сказать, силы этих силачей ненамного  превосходили утлые возможности немощного арьергарда, который уже едва держал в руках  копья, как некогда тот, кто нес на спине крест и потом был вынужден ждать, когда его  поднимут на него. Тишины как не бывало, кричали те слепцы, что были снаружи, и те, что  внутри, и, надо полагать, никто до сегодняшнего дня не замечал, что крик слепых есть нечто  совершенно чудовищное, такое, право, впечатление, что кричат они, сами не зная зачем, и мы,  открыв рот, чтоб велеть им заткнуться, сами принимаемся кричать, хоть и не слепые, ну да это  беда поправимая, всего лишь вопрос времени. В многоголосом крике, который одни испускали,  потому что оборонялись, а другие - потому что нападали, атакующие в отчаянье от того, что не  могут убрать препятствие, побросали свои палки, только одну оставили и за нее-то ухватились  все, ну, или, по крайней мере, те, кто сумел втиснуться в дверной проем, а кто не сумел, уперся  сзади, и стали напирать, нажимать, толкать, и вот когда баррикада уже начала вроде как бы  чуточку сдвигаться и подаваться, совершенно внезапно, безо всякого оклика или  предупреждения, грянули подряд три выстрела, произведенные слепым счетоводом отнюдь не в  воздух. Двое атакующих свалились, остальные поспешно шарахнулись назад, опять же  спотыкаясь и сбивая друг друга с ног, и, умноженные акустикой безумных коридоров,  перекинулись крики и в другие палаты. Тьма теперь была уже совсем непроницаемой, не  разглядеть, в кого попали пули, можно, разумеется, спросить эдак вот, издали: Эй, кого там  задело, м-м, но, согласитесь, это как-то нехорошо по отношению к раненым, с которыми надо  обращаться уважительно, подойти к ним, руку положить на лоб, если, конечно, по несчастной  случайности не туда им угодила пуля, потом негромким и ласковым голосом осведомиться о  самочувствии, сказать, что, мол, ничего, все будет хорошо, сейчас санитары с носилками  прибегут, потом дать воды, если, конечно, рана не в живот, ибо руководство по оказанию  первой помощи категорически это запрещает. Что будем делать, спросила жена доктора, там  двое лежат. Никто не спросил, почем она знает, что именно двое, хотя выстрелов было три,  если не брать в расчет вполне возможные рикошеты. Надо их вытащить, сказала жена доктора.  Большой риск, ответил старик с черной повязкой, обескураженный провалом операции, начатой  столь тактически грамотно, если поймут, что мы - там, опять откроют пальбу, потом помолчал  и добавил сокрушенно: Однако идти надо, и я готов. Пойдем вместе, сказала жена доктора, и не  пойдем, а поползем, так будет безопасней, только как можно скорее, пока там, внутри, не  опомнились. Я с вами, сказала женщина, та самая, что некогда пообещала: Куда ты, туда и я, и  любопытно, что никому из толпившихся в коридоре не пришел в голову простейший способ  узнать, кого же все-таки ранило, да-да, совершенно верно, ранило или убило, что пока  неизвестно, а для этого всего-то и надо, чтобы каждый сказал: Я тоже пойду, или: А я не пойду,  а кто промолчит, тот, значит, и лежит там, в дверях третьей палаты.