Пестрые истории - Иштван Рат-Вег

Возможно, в Брюсселе точно знали, что с бельгийской границы ее не гонят в никуда, а на французской границе уже кто-то ждет. Может быть, ее судьба повернулась к лучшему, если удалось выйти замуж; а может, и к худшему, если ей пришлось жить своей красотой.

Назвать авантюристкой девушку нельзя. Но то, что ее мать надо искать среди верхушки австрийской аристократии, — вне сомнения.

Вопрос о том, был ли ее отцом император Франц, теперь уже никого особенно не волнует. В феодальном государстве общественное мнение, конечно же, было бы возмущено известием о такой неслыханной дерзости, что кто-то пробует выдать себя за дочь императора!

Историей Фелиции Юлии фон Шенау я занялся потому, что она являет собой прекрасный пример двойной морали Габсбургов. Мария Терезия с неумолимой строгостью преследовала сбившихся с пути женщин и девиц, но склонялась перед изменами собственного мужа и снисходительно взирала на то, что он, помимо своих законных деток, приделывает к генеалогическому древу лотарингского семейства еще и незаконнорожденную веточку[52].

Она пишет своему зятю Карлу:

«Это несчастное создание утверждает, что она дочь нашего покойного Господина. Если бы в этом была хоть малая толика истины, я бы обращалась с ней с такою же любовью, как и с собственными детьми».

Похвальное веление сердца, но в нем нет речи о матери. Императрица подвела бы ее под уголовные статьи «Codex Theresiana»? Ой ли. Кодекс писан для народа, а не для аристократии. В нем незамужнюю мать венчают позорным венном бесчестья, эдакой короной с одиннадцатью ветвями, которая, как дымовой колпак в германских сказаниях, делает невидимыми пятна нравственности.

И еще раз о «Терезиане». О разрушающем узы брака мужчине там говорится так:

«С особой строгостью надлежит наказывать мужчин на общественных должностях, которых именно затем подняли на ведущую высоту, чтобы они подавали добрые примеры миру».

В мире дураков

Жаркой лавой бурлили дискуссии на теологическом факультете Парижского университета. Причиной такого извержения страстей послужило желание церковников запретить праздники дураков.

С расстояния половины тысячелетия вижу, что в защиту дурачеств наиболее мудро выступил один памфлет, который среди прочих аргументов блеснул таким искренним признанием:

«В каждом человеке таится его вторая натура — дурака. И совершенно необходимо хоть раз в год давать ему возможность выплеснуться. Винную бочку разорвет, если ее время от времени не выветривать. Человек, что та бочка, до верху наполнен вином благочестия, а уж если забродит, то точно взорвется. Несколько дней мы валяем дурака, чтобы тем прилежнее вернуться к благочестию».

Средневековая жизнь в наших глазах полна гротескных странностей.

Чтобы их воспринять современным разумом, надо понять средневекового человека: его своеобразный склад ума, грубые обычаи, капризы, оборачивающиеся дебоширством. Шутки его топорны, неотесанны и тяжеловесны, будто он и тут не снимал с себя железные вериги и даже подтрунивал так, будто грозил забодать пикой.

Прежде чем ввести моих читателей в Реймский собор, где большей частью и проходил Fête des fous, праздник дураков, я должен рассказать еще об одном, на полтора тысячелетия старшем, празднестве.

Итак, мы в Риме. Декабрьские сумерки только опускаются над огромным городом. Из храма Сатурна выходит жрец, проходит вперед до самой середины форума и зычным голосом возвещает:

— Сатурналии! Сатурналии!

Это знак. И бегом, вприпрыжку, ликуя, вопя, на улицы валом валят многотысячные толпы рабов.

Сегодня, 17 декабря, начинается неделя Сатурналий, ее празднуют ежегодно в память о том, что когда-то давно под покровительством бога Сатурна процветал счастливый золотой век. Не было тогда различий между господином и слугой-рабом, все были равны, всех кормили дары земли-матери. Сатурналии как бы возвращали людей в прежнее состояние равенства, конечно, только на недельку.

Рабы могли поснимать свою одежонку-гуню, указывающую на их рабское состояние, могли переодеться в одежду свободного гражданина, надеть тогу, даже с пурпурным подбоем, а па головы напялить символ свободы — фригийский колпак. Перед ними распахивали двери термы Рима, они могли купаться в свое удовольствие, а выкупавшись, садились за пиршественные столы хозяев. Вместе кутили, вместе напивались господин, гость и слуга-раб, и во многих случаях хозяйские домочадцы прислуживали челяди.

Дозволялись всевозможные потехи, балагурство, розыгрыши, поддразнивания; многочисленная армия рабов широко пользовалась предоставленной свободой. Вышучивались благородные и неблаговидные обычаи хозяев, передразнивали их жесты, походку, резали неприятную для хозяев правду-матку прямо в глаза. Хозяевам на этой неделе приходилось проглатывать все — всякое притеснение запрещалось законом.

Была у них еще одна привилегия: перед началом пира по жребию избирали короля. В его задачу входило пародировать приказы правителей и тем веселить всю честную компанию. Если верить Лукиану, тиранские приказы такого «правителя на час» были таковы: одному намазать себе образину жиром, другому сунуть голову в ведро с водой, третьему отчаянно нахамить каждому, четвертому взять на закорки флейтистку и обежать трижды вокруг дома. Когда уж и сам король порядочно нагружался, то повелевал кому-нибудь раздеться наголо и так петь, плясать да веселиться под аккомпанемент флейтисток.

Рабы высших сановников, судей, адвокатов в домашнем саду-атриуме разыгрывали комедию судоговорения. Наряжались консулом и претором, ораторствовали, обвиняли, произносили речи в защиту и выносили дурашливые приговоры.

Город целую неделю жил как в горячке. Школы и учреждения закрывались на неделю, все и каждый в обязательном порядке ел-пнл, танцевал и веселился. Граждане делали друг другу подарки, причем по законам Сатурналий это не были ценные вещи. Письменные принадлежности, восковые свечи, оливки в корзиночке либо фиги, сливы, коробочка зубочисток, Маленькая губка, на крайний случай томик стихов, в которых автор хотел почтить одаряемого. Богатые умудрялись поднести дешевый подарок на свой шикарный манер. Например, полфунта гороху или дюжину устриц в подарок доставлял парадный эскорт из восьми человек.

Но случались и богачи пуританской морали, эти серьезно воспринимали праздник и старались деньгами помочь друзьям, оказавшимся в стесненных обстоятельствах, оплачивали чьи-то долги. Находились даже такие домовладельцы, которые отпускали (снижали) жильцам квартирную плату.

Через семь дней все становилось на свои места. Снова можно было заставлять рабов трудиться до седьмого пота, избивать, а то и, — чем Ювенал[53] попрекает римлян, — распинать на кресте.

Язычество сменилось христианством, но память о Сатурналиях невозможно было вытравить из души народной. Там продолжала накапливаться жажда радостного беспамятства на празднике освобождения, и наконец, как говорилось в парижском памфлете, оставалось просто выдернуть пробку. Так родились празднества дураков — Сатурналии в рясе христианства. Пришлись они весьма по душе и массе рядовых священников — те были рады насолить начальству, высшим церковным иерархам.

Мы вспомнили об этом, чтобы понять кажущиеся бессмысленными шутовские церковные игрища, и ничего похожего этому не было в истории культуры.

А теперь заглянем внутрь Реймского кафедрального собора, этого чуда средневековой архитектуры, за столетия пропахнувшего тяжелым ароматом воскурений. Перед главным алтарем идет служба, только служит не обычный священник, а шутейный епископ (Episcopus Stultus). Дьяконы с помощниками избраны из своих же, так что всю эту торжественную шумиху они и режиссируют.

Шутейный епископ в полном церковном облачении служит мессу, но что за сумасбродное столпотворение вкруг него! Страшные рожи масок, ряженные в шкуры медведя, волка, прочих диких зверей; молоденькие попики так и вовсе нагишом, прочая поповская гильдия, вырядившись в женское платье, трясет бедрами словом, разухабистое святочное мужское стадо.

Развеселая толчея целых три дня, с 26-го по 28 декабря, взрывала тишину не только Реймского собора, но многих других храмов Франции. Праздник дураков отмечали и во многих других местах, только местные обычаи придавали им особый местный колорит.

Вообще высшей точкой веселья были прибаутки шутейного епископа, едко высмеивающего высшее духовенство. Пока он со всей серьезностью служил перед алтарем, верующие «дураки» сбивались в хор и горлопанили светские песни. Другие, рассевшись на алтарных ступеньках, играли в карты, в кости, закусывали колбасой. В кадиле вместо ладана зажигали обрезки старых подошв и размахивали им перед епископом, чтобы дым чадил ему прямо в нос. С окончанием службы разгульная орава вываливалась на улицы, вскакивала на груженые навозом телеги и грохотала на них по городу, обстреливая собравшихся зевак комьями конского навоза.