Любовь в изгнании / Комитет - Баха Тахер

— Что все это значит? Это ты проявил инициативу в отношении уроков?

— Какие уроки, Бриджит? Я ничего не понимаю.

Я попытался взять ее за руку, усадить, но она вырвала руку и так же гневно продолжала:

— Ты полагаешь, что мне нужна милостыня?

— Я не знаю, о чем ты говоришь. Объясни!

— Но упоминалось твое имя.

Меня начало охватывать раздражение:

— Кто упоминал мое имя? Успокойся, пожалуйста, и объясни все толком вместо того, чтобы говорить о какой-то милостыне.

Подчеркнуто медленно, напирая на каждое слово, она сказала:

— Твое имя упоминал арабский эмир, который хочет брать уроки французского языка.

— Эмир? — недоверчиво переспросил я. — Его зовут эмир Хамид?

— Ты думаешь, я запоминаю эти имена? Возможно, именно так его зовут.

Она наконец уселась в кресло, а я, пытаясь скорее осмыслить случившееся, снова задал ей вопрос:

— Как он тебя разыскал?

— Именно это я хотела узнать от тебя, — она не сводила с меня обвиняющего взгляда. — Помнишь, я говорила, что директор компании…

— Да, да, припоминаю… Он предложил тебе давать уроки французского в связи с тем, что туристический сезон заканчивается. Но тогда он не назвал имени человека, который хочет брать уроки?

— Нет. Сказал только, что этот человек богат.

Бриджит уже начала сомневаться в моей виновности и причастности к этой истории, тон ее изменился:

— Но если он бегло говорит по-французски, зачем ему уроки?

— Он говорит и по-французски?

— Ты этого не знал?

Я окончательно потерял терпение и рявкнул:

— Довольно! Я уже сказал, что не имею к этой истории никакого отношения. Эмира я видел всего один раз и в тот же день рассказал тебе об этой встрече.

— Да. Поэтому-то я и подумала, что, может быть, ты… Я ведь тогда пошутила насчет капиталов, которые он швыряет, и сказала, что не имела бы ничего против…

— Я не до такой степени глуп, Бриджит. И полагаю, что хорошо знаю тебя. Но что он говорил обо мне? Вспомни, это очень важно.

Но Бриджит вспомнила другое.

— Обожди, — сказала она, — если ты не говорил ему обо мне, то как он узнал о нашей связи?

— Он и об этом упоминал?

— Не в прямой форме, намеками. Он человек сложный, и понять его трудно.

Бриджит откинула голову на спинку кресла, закрыла глаза и устало произнесла:

— Я не выношу запутанных историй, я уже не выношу никаких историй.

Но я умолял ее напрячь память и вспомнить все, что произошло. Из сказанного Бриджит я понял, что эмир съехал из отеля — она ходила по адресу, данному ей директором компании, в большой дворец на горе, на другом берегу реки. По ее словам, она ни разу еще не бывала в таком роскошном и огромном дворце. Несколько слуг, один вслед за другим, провожали ее от входа до кабинета эмира. Она не ожидала, что он так молод и элегантен. Думала встретить старика в длинной белой рубахе с «шалью», как она выразилась, на голове. Ожидала, что он, как и тысячи ему подобных, наводняющих город летом, захочет выучить несколько фраз и выражений, необходимых, чтобы объясниться в магазинах и ресторанах. Но эмир, встретивший ее с отменной любезностью, разговаривал с ней по-английски и объяснил, что решил пожить какое-то время в этой стране, где говорят по-французски, и поэтому хочет поупражняться в разговорной речи и в письме. Он предупредил, что начинает не с нуля, он уже брал уроки французского, но не уверен, что овладел языком в достаточной степени.

Все это мало меня интересовало, и я нетерпеливо спросил:

— Но что он сказал обо мне, о нас? Это важно.

— Я же говорю, он изъяснялся полунамеками: спросил меня, интересуюсь ли я журналистикой, а когда я ответила отрицательно, упомянул, как бы к слову что у нас с ним общий друг-журналист. Я сказала, что, насколько мне известно, единственный наш с ним общий друг — директор компании, назвавший ему мое имя и адрес. Он согласился с этим и сказал, что именно от директора узнал о моем знакомстве с некоторыми местными журналистами, в том числе с его другом таким-то. Я проигнорировала намек и предложила начать урок, потому что он продолжается час, а мы уже много времени потратили на разговоры. Тут он слегка замялся, и оставшееся время мы посвятили исключительно французскому языку. Я вела себя с ним, как с обычным учеником: задавала ему вопросы по-французски, объясняла правила грамматики и выяснила, что он прекрасно владеет языком. Тут мне и явилась мысль, что за всем этим стоишь ты и, что эмир, упомянув твое имя, хотел, чтобы я это знала. Я разозлилась на тебя. Но ни о чем эмира не спросила. Продолжала урок, пока не истек час. Он поблагодарил меня и сказал, что свяжется со мной, чтобы договориться о следующем уроке. Я ничего не ответила и распрощалась с ним. Его секретарша, провожавшая меня до выхода, вручила мне запечатанный конверт. Я вскрыла его при ней и обнаружила внутри чек, знаешь, на какую сумму?

— Надеюсь, не на двадцать тысяч долларов!

— Для меня, — усмехнулась Бриджит, — это даже больше двадцати тысяч! Это сумма моей месячной зарплаты в компании. Я положила чек в конверт и вернула его секретарше, попросив поблагодарить эмира и передать ему, что я не заслуживаю никакой платы, потому что если он и нуждается в уроках, то преподавать ему должна не я. Он не начинающий, а для меня французский язык — не родной. Кто же меня так высоко оценил?

— Мой друг Юсуф сказал бы на это, что урок-то ты все же дала!

— А какова тут его роль?

— Неважно. Но попытайся все же вспомнить, эмир говорил обо мне еще что-нибудь?

— Нет, я не дала ему такой возможности. Я хотела, чтобы он понял — я не желаю вести с ним никаких разговоров, помимо учебных. И он понял. Но как ты думаешь, чего он все-таки добивался?

— Ты не поддержала начатого им разговора, поэтому единственный вывод, который мы можем сделать — он хотел, чтобы мы знали, что ему известно о наших отношениях.

Бриджит пренебрежительно пожала плечами:

— Какая разница, известно — неизвестно? Я не возражаю против того, чтобы весь мир знал, что я тебя люблю. А ты?

— Ты заранее знаешь ответ, Бриджит. Знаешь, что ты для меня — весь мир.

— Так зачем же ему было извещать нас? Знаешь, что я думаю? Просто, он хочет продемонстрировать нам свое богатство. В нем есть нечто, что с первой минуты внушило мне неприязнь к нему, заставило сожалеть, что я согласилась на эти уроки. То ли его огромный дворец так на меня подействовал, то ли вызывающая роскошь, то ли его желание казаться очень дипломатичным и обаятельным.

По-моему, он не стремится казаться, он на самом деле очень богат, дипломатичен и обаятелен.

Возможно, поэтому он мне и не понравился. Я уже говорила тебе, что не люблю здравомыслящих людей, но все же предпочитаю их богачам. Вообрази! Все эти помещения и вся эта свита для обслуживания одного человека! К чему? И эти несчастные, живущие в лагерях арабы, фотографии которых печатают газеты! Почему бы ему не жить в доме поменьше и не отдать им разницу?

— Бриджит, — вздохнул я, — такие слова давно кончились, очень давно!

— Как давно?

— Быть может, со времен испанской войны. А в наше время подобные слова сделались стыдными, если не преступными. Спроси своего отца.

Бриджит улыбнулась:

— Мы с ним редко говорим об этих вещах, мы обсуждаем вопросы более серьезные. Сейчас он увлечен изучением голосов птиц! Ты можешь простить мне эту неуместную вспышку? — она глядела на меня умоляюще.

— Это ты должна простить мне, ведь я навлекаю на тебя неприятности, — ответил я с неподдельной грустью.

— Почему это я попадаю во всякие истории? — удивилась Бриджит. — Почему именно я? Ведь я прошу от мира только одного — оставить меня в покое. Разве это много?

Она снова откинула голову на спинку кресла и погрузилась в задумчивость. И хотя ее синие глаза неотрывно смотрели на меня, я чувствовал, что она меня не видит и не слышит. Она сидела, положив ногу на ногу и была способна пребывать в таком состоянии сколь угодно долго. Не знаю, сколько это длилось, но потом она тряхнула головой, очнулась и позвала меня:

— Эй, о чем я говорила?

Но на меня тоже что-то нашло, какое-то помрачение. В такие моменты я выбалтывал все, о чем молчал в остальное время, выкладывал прежде всего свои страхи.

— Бриджит, — прошептал я, — я знаю, хотя ты этого и не говорила, что, когда я убил ребенка, созданного твоей мечтой, между нами пролегла трещина. А другая трещина возникла из-за этого эмира. Ты хочешь только одного — чтобы мир оставил тебя в покое. Я же хочу лишь, чтобы моим миром была ты. Знай, Бриджит, что я — всего лишь страница в книге твоей жизни. Но ты — моя последняя страница, и если ее перевернуть, все кончится. Постарайся не переворачивать ее подольше. Пусть все идет своим чередом. Ты говоришь, что мы спаслись любовью. Не дай же миру снова погубить нас. Хочешь, я почитаю тебе стихи?