Вор с черным языком - Кристофер Бьюлман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Петтрек отправился с вербовщиком, как вскоре должен был и я, ушел сражаться с гоблинами. Его убили где-то на галлардийском побережье, и он, наверное, до самого конца так и кричал: «Что?»
На острове в тот день было хорошо, свежо, воздух полнился хриплыми криками воронов. Я отыскал на ветке одного из этих негодников с черным как ночь, отливающим синевой опереньем и спросил его, сбежать мне от призыва или нет. Но у него не нашлось другого ответа, кроме «кар-р-р», который я мог трактовать по своему усмотрению. Волны накатывались на холодный каменистый берег, как в те времена, когда еще не было ни воров, ни солдат, а я сидел и думал: «Какое все это имеет значение?» А потом: «Мальчик делает то, что ему говорят, а мужчина – что он сам хочет». А потом: «Солдат угощают пивом». А потом: «Мертвых солдат не угощают ничем».
В первый раз в жизни я попробовал помолиться Фотаннону и попросил его сказать, хочет ли он принять меня в свою стаю, или мне лучше взять в руки копье.
Потом я вернулся назад, и рыбак, чью лодку я забрал, поколотил меня и обозвал вором. Я заметил, что на его руке остались только большой и указательный пальцы, одного уха тоже не хватало. Обрывок королевской ленты на соломенной шляпе подсказывал, что этот человек был солдатом. И вот теперь похожей на клешню рукой он вытаскивал рыбу из воды и клал в давно не крашенную лодку.
В тот вечер я слепил из речной глины маленькую фигурку лиса и объявил себя его слугой.
Прошло еще две ночи, и я покинул город вместе с Каванмиром, оставив вербовщика выплачивать штраф за меня. Этим вербовщиком был Коэл На Браннайк, отец Малка На Браннайка, и оба они служили в Босоногой гвардии, обоих друзья считали подарком судьбы, а враги – лютыми зверями. Старший На Браннайк погиб в Галлардии, в битве при Орфее, изрубленный и искусанный гоблинами, а младший видел, как это произошло.
И теперь он стоял передо мной. На корабле, который должен стать мне домом.
Малк На Браннайк.
Постаревший, искусанный гоблинами, высушенный солнцем; и похоже, он был одним из самых крутых на палубе «Суепки бурьей».
– Добро пожаловать на мой драный корабль, засранец Кинч!
«Спасибо, засранец Малк. Постараюсь пообвыкнуться здесь». Вот что я собирался ответить, но из меня вырвалось только слабое мычание. Малка трудно было не принимать всерьез, но вовсе не страх связал мне язык. Это был стыд. Никто не заставит тебя заткнуться лучше, чем тот, кто знает о тебе самое плохое. Не уверен, что был в юности хуже, чем теперь. Возможно, я стал куда большим негодяем, но научился казаться хорошим. Молодые обычно этого не умеют, поэтому выставляют свои пороки напоказ. Одна из причин не слишком доверять путешественнику – он может не понравиться тому, кто знает его лучше.
– Правильно, – сказал он. – Не стоит сейчас долго болтать. У нас еще будет время поговорить. Гляжу на тебя и все еще не верю своему счастью.
Еще раз замечу, как отвратительно было видеть теплоту в его взгляде, понимая, что на самом деле это обжигающий холод.
– Ec sa imfalth margas beidh, – сказал он по-гальтски.
«Хорошо иметь собаку».
Это гальтский способ сказать другому: «Берегись!» Ответить можно было так: «Me saf math margas fleyn» – «Я сам себе собака». Что означало: «Меня не взять спящим, и я умею кусаться». Но на самом деле я сказал так:
– Me edgh bein i catet tull.
«Мне везет, как слепому коту».
Эти слова я прохрипел без всякой задней мысли. Но, оглядываясь назад, понимаю, что этот ответ прозвучал так странно, двусмысленно и отталкивающе, что оказался правильным. По крайней мере, не хуже любого другого. Малку было не важно, что именно я сказал. Мои шансы умереть в этом плавании только что превратились из неплохих в превосходные.
23
Того сегодня бога я приму…
Первые несколько дней все шло не так уж плохо. Золень догорел до золы. Пришел жатвень, а с ним и осень. Полная луна сияла высоко над морем, и Норригаль пела, склонившись над бортом.
Матросы почти не беспокоили нас, только приносили остатки овса, которым питались сами, и продавали нам водку. Спантийка пила вино из своего бочонка, а если кто-то подглядывал, как она наполняет стакан, смотрела на любопытного так грозно, что он больше не попадался нам на глаза. Они шастали мимо нас, кричали и проклинали небо. Второго жатвеня «Суепка» попала в полосу сильного ветра. Корабль кренился, раскачивался и временами едва не заваливался на борт. Нас с Норригаль тошнило так, что внутри все сжималось. Мы стонали, как умирающие, и обнимались с первым попавшимся сосудом, готовым принять наши подношения. У меня была только шляпа. Наполнив кувшин почти доверху тем, что час назад было овсом и водкой, Норригаль утерла слезы с глаз и посмотрела на меня.
– Твое заклинание от морской болезни не действует, – сказал я.
– Экий ты догадливый! – ответила она, выплюнув изо рта прядь собственных мокрых волос. – Я не нашла один ингредиент.
– Какой?
– Куркуму.
– Что за хрень такая?
– Кешийская пряность, – объяснила Норригаль. – Она… она желтая.
Мне оставалось только порадоваться, что я никогда ее не видел, потому что, кажется, от одной мысли об этой пряности Норригаль снова вырвало в кувшин. Я посмотрел на лежавшую на коленях шляпу и задумался, скоро ли она промокнет насквозь и не лучше ли найти в себе силы подняться и вылить блевотину в помойное ведро.
Но так и не нашел.
– Задрало это сраное, поносное плавание, – сказал я и зашелся в сухой рвоте, едва не заплакав, а если бы даже и заплакал, то ни за что не признался бы.
Но это был худший из первых четырех дней.
Остальные были вполне терпимыми.
Обормот бродил по нижнему трюму, либо он сам старался не отходить далеко от меня, либо его заставляла та, что скрывалась внутри кота. К тому же он был настолько любезен, что гадил и мочился в одном и том же месте, так
