Отель «Нью-Гэмпшир» - Джон Ирвинг

— Добро пожаловать в отель «Нью-Гэмпшир», — тренировался говорить он, но каждый раз это звучало так, будто на самом деле он имеет в виду совсем другое.

Никто не знал, что подарить Лилли, но, уж конечно, не гнома, не эльфа или вообще что-нибудь маленькое.

— Подарите ей что-нибудь съестное, — предложил Айова Боб за несколько дней перед Рождеством.

В нашей семье никогда не устраивали этой ерунды с организованными рождественскими закупками. У нас всегда все откладывалось на последнюю минуту, хотя Айова Боб заранее позаботился о елке, которую в одно прекрасное утро он срубил в Элиот-парке; она была слишком большой, чтобы поставить ее в зале ресторана отеля «Нью-Гэмпшир», если не распилить пополам.

— Вы срубили самое красивое дерево в парке, — сказала мать.

— Ну, ведь мы же владельцы парка, правда? — сказал тренер Боб. — А для чего еще существуют деревья?

В конце концов, он был из Айовы, где местами на несколько миль не увидишь ни одного дерева.

Главный поток подарков обрушивался на Эгга, потому что в этом году у него был самый подходящий возраст для Рождества. Эгг обожал вещи. Все дарили ему животных, мячики, резиновые игрушки для ванны и игрушки для прогулок, большинство этого хлама будет потеряно, или он из него вырастет, или сломает, или оно будет укрыто под снегом до самого конца зимы.

Мы с Фрэнни обнаружили в антикварном магазине в Дейри банку с зубами шимпанзе и купили их для Фрэнка.

— Он может использовать их в каком-нибудь своем эксперименте с чучелами, — сказала Фрэнни.

А я просто был рад, что мы не дадим ему зубы до Рождества, я опасался, что Фрэнк может попробовать воспользоваться ими при изготовлении своей версии Грустеца.

— Грустец! — завопил Айова Боб однажды ночью перед самым Рождеством, и мы все подскочили в кроватях, и у нас зашевелились волосы. — Грустец! — звал старик, и мы слышали, как он бушует в пустом коридоре третьего этажа. — Грустец! — звал он.

— Старому дураку приснился дурной сон, — сказал отец, топая в банном халате наверх, но я тут же побежал в комнату Фрэнка и уставился на него.

— Не смотри на меня так, — сказал мне Фрэнк. — Грустец все еще в лаборатории. Он еще не закончен.

И мы все пошли наверх, чтобы посмотреть, что случилось с Айовой Бобом.

Он «видел» Грустеца, сказал он. Тренер Боб уловил запах старого пса во сне, и когда он проснулся, ему показалось, что Грустец стоит на старом восточном ковре, своем любимом, в комнате Боба.

— Но он смотрел на меня с такой угрозой, — сказал старый Боб. — Он смотрел так, как будто хотел напасть на меня!

Я снова уставился на Фрэнка, но тот пожал плечами. Отец закатил глаза.

— У тебя просто был ночной кошмар, — сказал он своему старому отцу.

— Грустец стоял в этой комнате! — сказал тренер Боб. — Но он выглядел совсем не как Грустец. Он выглядел так, словно хотел убить меня.

— Ну, ну, — сказала мать.

И отец взмахом руки велел нам уйти из комнаты. Я слышал, как он начал говорить с Айовой Бобом таким же тоном, каким он говорил с Лилли или Эггом или с любым из нас, когда мы были младше, и я понял, что отец часто разговаривает так с Бобом, как будто считает его ребенком.

— Это все этот старый ковер, — прошептала мать нам, ребятам, — на нем собралось столько собачьей шерсти, что дедушка во сне все еще чувствует его запах.

У Лилли был испуганный вид, но она часто выглядит испуганной. Эгг принялся бродить вокруг с таким видом, как будто спал на ходу.

— Грустец ведь умер, правда? — спросил Эгг.

— Да, да, — сказала Фрэнни.

— Что? — переспросил Эгг так громко, что Лилли подскочила.

— Ладно, Фрэнк, — прошептал я, когда мы с ним были на лестнице. — В какую позу ты поставил Грустеца?

— В «атакующую», — сказал Фрэнк, и я вздрогнул.

Я подумал, что старый пес, возмущенный, что его поставили в эту ужасную позу, вернулся в отель «Нью-Гэмпшир» привидением. Он пошел к Айове Бобу, потому что у того был его ковер.

— Давайте положим старый ковер Грустеца в комнату Фрэнка, — предложил я за завтраком.

— Мне не нужен этот старый ковер, — возмутился Фрэнк.

— Мне нужен этот старый ковер, — сказал тренер Боб. — Он очень подходит для моих упражнений.

— Это из-за того сна, который ты видел прошлой ночью, — отважилась сказать Фрэнни.

— Это был не сон, Фрэнни, — мрачно сказал Боб. — Это был Грустец во плоти, — сказал старый тренер, и от слова «во плоти» Лилли вздрогнула так сильно, что со звоном уронила ложку с кашей.

— Что такое «во плоти»? — спросил Эгг.

— Слушай, Фрэнк, — сказал я ему в замерзшем Элиот-парке накануне Рождества. — Думаю, тебе лучше оставить Грустеца в лаборатории.

Фрэнк с негодованием ощерился и словно бы принял «атакующую» позу.

— Он полностью готов, — сказал Фрэнк, — и сегодня вечером будет уже дома.

— Сделай мне одолжение, только не надо подарочной упаковки, ладно? — попросил я.

— Подарочной упаковки? — сказал Фрэнк с не более чем легким налетом отвращения. — Ты что думаешь, я чокнутый?

Я ничего не ответил, и он сказал:

— Смотри, ты что, не понимаешь, что происходит? Я сделал такую отличную работу с Грустецом, что у деда появилось предчувствие, что Грустец вернется домой, — сказал Фрэнк.

Меня всегда поражало, как логично могла звучать в устах Фрэнка самая идиотская мысль.

Вот так мы подошли к ночи перед Рождеством. Как говорится, тихо было — ни одна тварь не копошилась. Разве что булькали одна-две кастрюли. Трещала непрерывная буря радиопомех у Макса Урика. Ронда Рей была в своей комнате. В номере «2В» жил турок, турецкий дипломат, навещавший своего сына в школе Дейри; это был единственный ученик, который не уехал домой (или к кому-то домой) на Рождество. Все подарки были тщательно спрятаны. В нашей семье была традиция прятать все подарки и выкладывать их под елку в рождественское утро.

Мы знали, что мать и отец спрятали все наши подарки в номере «ЗЕ», который они счастливо и часто посещали. Айова Боб спрятал свои подарки на четвертом этаже в одной из крошечных ванных комнат, которые теперь, после сомнительного диагноза возможной болезни Лилли, никто не называл «карликовыми». Фрэнни показала мне все подарки, которые она заготовила, в том числе продемонстрировала на себе сексуальное платье, купленное для матери. Это вынудило меня показать ей ночную рубашку, которую я купил для Ронды Рей, и Фрэнни пришлось продемонстрировать ее мне. Когда я увидел ее на ней, я понял, что должен был купить ее для Фрэнни. Она была белоснежно-белой, цвет, который еще не присутствовал в коллекции Ронды.

— Ты должен был купить ее для меня! — сказала Фрэнни. — Мне она нравится!

Но я никогда не мог вовремя уловить, что мне надо сделать для Фрэнни; как говорит Фрэнни: «Я всегда была на год впереди тебя, мальчик».

Лилли спрятала свои подарки в небольшой коробке, все ее подарки были маленькими. Эгг ни для кого не готовил подарков, он бесконечно обыскивал отель «Нью-Гэмпшир» в поисках подарков, которые приготовили для него другие. А Фрэнк запихал Грустеца в чулан тренера Боба.

— Зачем? — спрашивал и спрашивал я его позже.

— Ну, это же только на одну ночь, — оправдывался Фрэнк. — И я знал, что Фрэнни никогда туда не заглянет.

Накануне Рождества 1956 года все пошли спать довольно рано, и никто не спал — еще одна семейная традиция. Мы слышали, как в Элиот-парке под снегом нарастал лед. Временами Элиот-парк потрескивал, как только что опущенный в землю гроб, от смены температуры. Почему канун Рождества 1956 года казался немного похожим на Хэллоуин?

Даже поздно ночью лаяла собака, и хотя собака не могла быть Грустецом, все мы, кто не спал, подумали о сне Айовы Боба, или о его «предчувствии», как назвал это Фрэнк.

А потом было рождественское утро, ясное, ветреное и морозное, и я пробежал свои сорок или пятьдесят кругов по Элиот-парку. Голый, я больше не выглядел таким «пухлым», как в своем костюме для пробежек, о чем всегда говорила мне Ронда Рей. Часть бананов затвердела. И рождественское утро или не рождественское, но порядок есть порядок: я присоединился к тренеру Бобу, делавшему свои упражнения перед тем, как семья соберется за рождественским завтраком.

— Покачай пресс, пока я стою на мостике, — сказал мне Айова Боб.

— Хорошо, дедушка, — ответил я и начал делать то, что мне сказали.

Пятки к пяткам, мы покачали пресс на старом ковре Грустеца, голова к голове поотжимались. У нас была на двоих только одна большая штанга и пара гантелей; мы качали железо — это было для нас что-то вроде утренней молитвы.

— Твои плечи, грудь, шея уже вполне в форме, — сказал мне дед Боб, — но с руками надо еще поработать. И положи на грудь двадцатифунтовый блин, когда качаешь пресс, без отягощения проку уже мало. И сгибай колени.

— Угу, — сказал я, задыхаясь, как после Ронды Рей.