Отель «Нью-Гэмпшир» - Джон Ирвинг

Первую неделю моего совместного проживания в одной комнате с Эггом я не столько пенял ему на его неаккуратность, сколько пытался выяснить, куда он спрятал Грустеца. Я не хотел, чтобы этот призрак снова меня напугал; думаю, правда, что тени мертвых страшны для нас всегда — они по сути своей пугающие, и никакая предварительная подготовка не поможет. По крайней мере, это верно для Эгга и Грустеца.

В ночь накануне Нового года, неполную неделю спустя после смерти Айовы Боба и менее двух дней после того, как Грустец пропал из мусорного бачка, я шепотом обратился в темноте нашей комнаты к Эггу, который, я знал, еще не спит.

— Хорошо, Эгг, — прошептал я. — Где он?

Но говорить с Эггом шепотом всегда было ошибкой.

— Что? — спросил Эгг.

Мать и доктор Блейз утверждали, что слух у Эгга улучшается, хотя отец говорил о «глухоте» Эгга, а не о его «слухе», и пришел к заключению, что доктор Блейз, должно быть, сам оглох, раз говорит об «улучшении» состояния Эгга. Это сродни мнению доктора Блейза о карликовой болезни Лилли: та, мол, тоже пошла на поправку, потому что выросла (немного). Но все остальные выросли намного больше, и потому всем казалось, что Лилли, напротив, стала еще меньше.

— Эгг, — сказал я громче, — где Грустец?

— Грустец умер, — сказал Эгг.

— Я знаю, что он умер, черт подери, — ответил я, — но где он, Эгг? Где Грустец?

— Грустец с дедом Бобом, — сказал Эгг.

В этом отношении он был, конечно, прав, и я знал, что выудить у него местопребывание набитого ужаса мне не удастся.

— Завтра Новый год, — сказал я.

— Кто? — спросил Эгг.

— Новый год, — сказал я. — Будем праздновать.

— Где? — спросил он.

— Здесь, — сказал я, — в отеле «Нью-Гэмпшир».

— В какой комнате? — поинтересовался он.

— В главной, — сказал я. — В большой комнате. В ресторане, дурень.

— Мы не будем праздновать в нашей комнате, — заключил Эгг.

Трудно было бы найти место для празднования в этой комнате, где повсюду была разбросана одежда Эгга, но я не стал заострять внимания на этом наблюдении. Я уже почти уснул, когда Эгг снова спросил:

— А как сушат что-нибудь мокрое?

И я тут же про себя подумал о вероятном состоянии Грустеца, после того как он провел бог знает сколько часов в открытом мусорном бачке под дождем и снегом.

— А что тебе надо высушить, Эгг? — спросил я.

— Волосы, — сказал он. — Как сушат волосы?

— Твои, что ли, волосы, Эгг?

— Чьи-нибудь волосы, — ответил Эгг. — Много волос. Больше, чем у меня.

— Ну, полагаю, феном, — ответил я.

— Таким, как у Фрэнни? — спросил Эгг.

— У мамы тоже есть, — сказал я.

— Ага, — согласился он, — но у Фрэнни больше. Наверно, он и горячее тоже.

— Много волос надо высушить, а? — спросил я.

— Что? — спросил Эгг.

Но повторять вопрос было бессмысленно: глухота Эгга была в высшей степени избирательной.

Утром я наблюдал, как он стащил свою пижаму, под которой была его обычная одежда, — он так в ней и спал.

— Хорошо всегда быть готовым, да, Эгг? — спросил я.

— Готовым к чему? — спросил он. — Сегодня в школу не надо, еще каникулы.

— Тогда зачем тебе потребовалось спать одетым? — спросил я его, но он пропустил это мимо ушей, роясь в куче всевозможных одежд.

— Что ты ищешь? — спросил я.

Но как только Эгг замечал, что я говорю насмешливым тоном, он начинал меня игнорировать.

— Увидимся на праздновании, — сказал он. Эгг любил отель «Нью-Гэмпшир», любил, возможно, даже больше, чем отец, потому что отец любил в первую очередь саму идею; на самом деле отец, похоже, с каждым днем все больше и больше начинал сомневаться в успехе своего предприятия. Эгг любил все комнаты, лестницы и огромное незанятое пространство бывшей женской школы. Отец знал, что дом слишком часто пустует, но Эгга это вполне устраивало.

Время от времени постояльцы приносили к завтраку странные вещи, которые они находили у себя в номерах.

— Комната была очень чистой, — начинали обычно они, — но кто-то, должно быть, оставил эту… эту штуку.

Правая рука резинового ковбоя, сморщенная перепончатая лапа высушенной жабы. Игральная карта — валет бубен с пририсованной бородой, пятерка треф с размашисто накорябанным поперек словом «Фи». Маленький носок, а внутри — шесть стеклянных шариков. Сменный костюм (футбольная форма Эгга с пришпиленной полицейской эмблемой) висел в чулане номера «4G».

В новогодний день была оттепель, по Элиот-парку расплылся туман, вчерашний снег растаял, и открылся серый снег недельной давности.

— Где ты был сегодня утром, Джоник? — спросила меня Ронда, когда мы возились в ресторане с приготовлениями к празднику.

— Так ведь дождя не было, — заметил я.

Это была слабая отговорка, я это знал, и она это знала. Нельзя было сказать, что я ей изменял, изменять ей мне было просто не с кем, но я все время мечтал о ком-то воображаемом, примерно возраста Фрэнни, с кем бы я мог ей изменить. Я даже попросил Фрэнни устроить мне свидание с какой-нибудь из ее подруг, с кем-нибудь, кого бы она мне порекомендовала, хотя у Фрэнни вошло в привычку говорить, что ее подруги слишком стары для меня, намекая тем самым, что им уже шестнадцать.

— Никаких упражнений сегодня? — спросила меня Фрэнни. — Ты не боишься, что потеряешь форму?

— Я тренируюсь к празднику, — ответил я.

На празднование мы ожидали трех или четырех учащихся школы Дейри (тех, кто сократил свои рождественские каникулы), они должны были провести ночь в отеле, среди них были Младший Джонс, который встречался с Фрэнни, и сестра Младшего Джонса, которая не была ученицей школы Дейри. Младший брал ее с собой для меня, и я был в ужасе, ожидая, что сестра Младшего Джонса, должно быть, такая же огромная, как и он, и мне не терпелось узнать, та ли это сестра, которую изнасиловали, как рассказывал Гарольд Своллоу; сам не понимаю, почему мне так важно было это знать. Будет ли это большая изнасилованная девушка, с которой меня собираются познакомить, или большая не изнасилованная девушка — в любом случае я был уверен, что она очень большая.

— Не нервничай, — сказала мне Фрэнни.

Мы разобрали рождественскую елку, и у отца при этом навернулись на глаза слезы, потому что это была елка Айовы Боба; мать вышла из комнаты. Похороны для нас, детей, оказались очень внезапными; это были первые похороны, которые мы когда-либо видели, потому что были слишком маленькими, чтобы помнить о Латине Эмеритусе и о матери моей матери; медведю по имени Штат Мэн похорон не устраивали. Я думал, что, учитывая, каким грохотом сопровождалась его смерть, похороны Айовы Боба будут громче, «по крайней мере, звука падающих блинов» — как я сказал Фрэнни.

— Будь посерьезней, — ответила она. Похоже, она считала себя намного старше меня, и боюсь, она была права.

— Это та самая сестра, которую изнасиловали? — внезапно спросил я Фрэнни. — Я имею в виду ту, что придет с Младшим Джонсом.

По тому, как Фрэнни на меня посмотрела, я понял, что этот вопрос тоже проложил между нами годы.

— У него только одна сестра, — ответила Фрэнни, глядя прямо на меня. — Тебе важно, насиловали ее или нет?

Конечно, я не знал, как ответить; а следовало сказать: «Да, важно». Я не знал, следует или не следует обсуждать изнасилование с кем-то, кто был изнасилован, равно как и без повода поднимать этот вопрос с кем-нибудь, кто изнасилован не был. Стоит ли разглядывать шрамы, оставленные на душе, или же не стоит? Может быть, следует предполагать, что шрамы остались, и разговаривать с этим человеком как с инвалидом? (А как разговаривают с инвалидом?) Или притвориться, что это не имеет значения? Но — имеет. Я тоже знаю почему. Мне было четырнадцать. В мои неопытные годы (а я всегда останусь неопытным в вопросе изнасилования) я воображал, что притрагиваться к человеку, который был изнасилован, нужно несколько по-иному, или несколько меньше, или к нему вообще не стоит притрагиваться. Все это, в конце концов, я сказал Фрэнни, и она уставилась на меня.

— Ты не прав, — сказала она мне, но это было сказано так, как она обычно говорит Фрэнку: «Жопа ты».

В этот момент я почувствовал, что мне, возможно, всю жизнь будет четырнадцать.

— Где Эгг? — взревел отец. — Эгг!

— Эгг вечно отлынивает, — пожаловался Фрэнк, беспомощно разметая елочные иголки по всему ресторану.

— Эгг еще совсем маленький, Фрэнк, — сказала Фрэнни.

— Эггу пора уже немножко повзрослеть, — возразил отец.

А я (который призван был оказать на него положительное влияние)… я очень хорошо знал, почему Эгг находится вне пределов звуковой досягаемости. Он сидел в одном из пустых номеров отеля «Нью-Гэмпшир» и рассматривал необъятную черную массу мокрого лабрадорьего меха — бывшего Грустеца.

Когда остатки Рождества были выметены и выволочены из отеля «Нью-Гэмпшир», мы стали раздумывать, как поинтересней украсить зал для встречи Нового года.