Пора летних каникул - Олег Сидельников

Это мне удружил рехнувшийся от страха фриц. Он напоролся на наш-пулемет, чудом уцелел, полоснул мне по пальцам из автомата и сейчас лежал в двух шагах от нас на спине, широко раскинув руки. Глеб прострочил его чуть ли не пополам.

Вилька перевязывал мне руку и чертыхался. Глеб занял его место у пулемета. Но стрельба уже смолкла.

— Все… Порядок, — проворчал Вилька, закончив перевязку. — Поздравляю с боевым ранением. Человек всего добьется, если очень захочет. На то он и царь природы.

Я молчал — мне было не до шуток.

— Слушай, царь, — продолжал Вилька, — какого рожна ты встал во весь своей несравненный рост? Любовался делом рук своих? Ох-хо-хох… Гордыня. Скажи спасибо Глебу, а то бы этот фриц не успокоился на двух пальцах.

Мне было нехорошо, поташнивало. Боль терзала уже всю руку.

Сквозь туман я увидел наших бойцов. Они несли ящики, трофейное оружие. Прокатила легковая автомашина.

Батальон свернул с дороги и шел по жнивью, сквозь кукурузные поля, по мелким балочкам.

— Головастый у нас комбат, — комментировал Вилька. — Не на восток ведет, а на север. Путает фрицев.

— Где Катя? — глухо спросил Глеб.

— С ранеными.

— Не задело ее?

— Типун тебе на язык.

Глеб вроде бы ничего особенного не сказал. Но я все понял. Чепуха, будто я без Кати не могу жить. Это он, Глеб, без нее не может. Он — и больше никто.

И мне вдруг стало легко и радостно.

— Глеб, — сказал я, — береги ее, обещаешь? Он кивнул.

Вилька рассмеялся:

— Она мне, знаешь, что утром сказала? Она сказала: „Виля, береги его с Юрой. Обещаешь?“ В том, значит, смысле, чтобы Виля и Юра вдвоем берегли его одного. Каково, а? А на нас им наплевать. Друзья!..

Он опять рассмеялся. И я тоже. Все стало на свои места. Все разъяснилось. И рука не так сильно болит. Только в душе чуточку засаднило.

— Завидую я тебе, Глеб, — сказал Вилька. Глеб промолчал.

В балочке, поросшей по склонам колючим кустарником, мы и заночевали.

Утром за меня взялся остряк фельдшер. Катя помогала ему.

— Молодой человек, — заметил он, делая обезболивающий укол. — вы не только в счастливой рубашке родились, но и в счастливых кальсонах. Еще вчера я применял в качестве обезболивающего средства самогон, а сегодня — новокаин.

Фельдшер почему-то говорил мне „вы“. Но я все равно помалкивал, хотя именно сейчас до меня, наконец, дошло, что с двумя пальцами я распрощался навсегда.

— Вы что — глухонемой? — не унимался эскулап. — Говорят вам, что вы родились в кальсонах.

— Оставьте его, — попросила Катя.

— Не оставлю. До войны я работал сельским фельдшером, имею большую, хирургическую практику… Трофейный новокаин! Надо же — такое везение человеку!

Тут я не выдержал:

— Если бы я родился в ваших кальсонах, мне бы не отстрелило пальцы.

Он оскорбился:

— Нет, как вам нравится, Катюша? Посмотрите на этого молодца! Совсем обнаглел. Все ему мало. Тогда я ему расскажу о самогоноанастезии.

Фельдшер принялся обрабатывать рану, Поскрипывая зубами, я слушал его рассказ и не очень-то ему верил. Фельдшер утверждал, что вчера ампутировали руку одному парню, как он выразился, „по живому мясу“. Бойцу дали выпить бутылку самогонки и, когда его разобрало, сделали свое дело.

— Не морочьте меня, доктор.

— Я — морочу? Это так же верно, как я доктор. И вообще… операция закончена.

— Он правду говорит, — подтвердила Катя. — И знаешь, кого пришлось оперировать под самогоном? Ткачука. У него гангрена выше локтя поднялась.

— Железный человек — этот Ткачук, — сказал фельдшер.

Я долго раздумывал, поблагодарить ли мне остряка исцелителя за операцию. Решил воздержаться. Глупо вроде. Как-никак — двух пальцев нет. Но я оценил доброту этого уже немолодого человека. Все его разговоры, остроты и шутки — это для того, чтобы отвлечь от боли, горестных размышлений.

Все-таки его неистребимая любовь к сомнительному юмору испортила торжественность момента.

— О пальцах не горюйте, юноша! — сказал он мне на прощанье. — Вы вполне полноценный индивидуум. Единственно, что утрачено — и то всего на двадцать процентов — способность ковырять в носу.

Возле палатки — самодельной операционной — меня поджидал Глеб с кучей новостей. Прежде всего он сообщил, что после вчерашнего боя у всех настроение — высший сорт. Взято много трофеев. Всяких консервов и колбас — навалом. На захваченной автомашине имеется рация; рычажок вправо повернешь — на батареях работает, влево — от электросети. Уже слушали сводку Советского информбюро. Особых сенсаций пока не передавали. Идут бои на Кексгольмском, Смоленском, Коростеньском и Уманском направлениях. На остальных участках фронта — бои разведывательного характера. Фашистские самолеты совершили налет на Москву, а наши — на Берлин. Командир запретил радировать о нашем существовании, — не желает, чтобы немцы нас запеленговали. А сейчас командир допрашивает пленного обер-лейтенанта из роты мотоциклистов. Вилька орудует в качестве переводчика и очень здорово.

В заключение Глеб вытащил из кармана плитку шоколада в яркой обертке и сунул мне.

— На, подкрепляйся.

Мы поспели к концу допроса. Обер-лейтенант, окруженный бойцами, держался с апломбом, хотя вид у него был совсем не парадный. Без фуражки, погон вырван с мясом, под глазом здоровенный фонарь. Я смотрел на его макушку, поросшую желтоватым цыплячьим пухом, и меня не оставляло странное чувство: честное слово, я где-то видел этого типа. Конечно же, видел! Эти жирные щеки, глаза навыкате, рот, похожий на куриную гузку.

Да, да! Это было восемь лет тому назад. В ту пору я, совсем мальчишкой, побывал с отцом почти на всех новостройках, а зимой тридцать третьего мы приехали в Магнитогорск.

Металлургический гигант только еще заканчивали строить, соцгород — несколько десятков однообразных зданий — томился в окружении бараков, нещадно дымивших железными печурками, а клубы гари, вырывавшиеся из труб и домен комбината, щедро оседали на снегу.

Но уже были хорошие школы. И мы, мальчишки и девчонки в затрапезных пальтишках и валенках, радовались школам; кроме того, в школах выдавали на завтрак соевые конфеты, соевые котлетки и прочую сою. По правде сказать, хотя и было известно, что соя — чрезвычайно питательный злак, из которого можно приготовить великое множество вкусных блюд, нам хотелось шоколада, яблок. Но их не было. Яблоки, шоколад поедали иностранные „спецы“.

Они их здорово ели. Иногда даже — на наших глазах.

Один такой „спец“ встречался нам, когда мы шли в школу. Громоздкий, улыбающийся, в добротном пальто и брюках „гольф“, в пестрых шерстяных чулках и башмаках на вершковой подошве, он важно шествовал, совершая утренний моцион.

Как-то при очередной встрече „неустойчивый элемент“ Зинка сказала „спецу“ — „гутен таг“ — „добрый день“, единственную иностранную фразу, которую она знала. И… в награду получила печенье! За этот подлый поступок Зинка дорого поплатилась, тем более, что печенье она тут же малодушно съела. „Спец“ же получил великолепное прозвище — Гутентаг, которое вскоре превратилось в Гутентак. Мы знали, что фамилия его Гайер, а имя Манфред и что рабочие его между собой называют Манькой. Но Гутентак нам нравилось больше. Однажды мы даже разговаривали с ним.

Вот как это произошло. На стене школы висел плакат: мчат два паровоза — синий и красный. Синий впереди, но, по всему видать, вот-вот красный локомотив обгонит синий и умчится вдаль.

И вновь встретился нам Гутентак. Он ткнул мохнатой перчаткой в плакат, весело осклабился, а потом указал на черный от копоти снег, сунул руку в сторону бараков и в заключение, издав возглас „пфууу!“, суматошно вскинул руками.

Мы учились во втором классе и поэтому с точки зрения политграмоты вполне могли оценить это „пфууу!“

Но как дать отпор мерзавцу? Выход нашел мой приятель Витька Лебедев. На» всякий случай отбежав в сторону, Витька снял варежку и показал Гутентаку кукиш.

Гутентак побагровел, залопотал что-то по-своему и быстро пошел прочь.

Мы торжествовали победу и орали вслед Гутентаку:

Немец-перец-колбасаСъел мышонка без хвоста!

Разве я мог забыть Гутентака!

Сейчас он стоял передо мной. Он даже не очень постарел. Только щеки обрюзгли.

Должно быть, я изменился в лице. Глеб спросил:

— Что с тобой, Юрка?

Я не отвечал.

— Что с тобой, Юрка? — повторил Глеб.

Но я молчал. Я смотрел, смотрел на немецкого обер-лейтенанта. Вспомнил, как прозвали Манфреда Гайера рабочие, и крикнул:

— Манька!

Он вздрогнул и уставил на меня водянистые глаза. Он ничего не понимал и вздрогнул от окрика.

— Манька, — повторил я. — Манфред Гайер.

Он побледнел. Должно быть, его охватил мистический ужас: страшный оборванец навязывался ему в знакомые.