Пора летних каникул - Олег Сидельников

— А к тому… Здорово мне Брус Левку Фантика напоминает. Я еще тогда Фантика вспомнил… когда вы мне про расстрел рассказывали и как Брус обвинительной речью закатывался. Я бы сам тех гадов как миленьких кокнул. Я таких ненавижу. А Брус… он их не ненавидит — он радуется, что это не его к стенке.

— Ну а про Кувалду что скажешь? — поинтересовался я.

— Одного поля ягода. В гражданке небось громче всех за Советскую власть глотку драл. Мне, ребята, один знакомый, образованнейший, между прочим, человек, гениальный совет дал: «Милый отрок, нет омерзительней человека, чем тот, который с пеной у рта доказывает, что он больше католик, чем сам папа римский».

Незаметно сгустились сиреневые сумерки. Потяжелели редкие облака. Вселенная закуталась в вуаль с блестящими бисеринками звезд. Стало прохладно и тихо. Немецкое боевое охранение изредка отбивало автоматную дробь.

Мы сидели, молчали. Каждый думал о своем. Мне хотелось сказать друзьям многое. Но я не решался. И я вздрогнул, услышав голос Глеба:

— Ребята, неужели это мы, а, ребята? Он словно подслушал мои мысли.

А Вильке все трын-трава. Так его и тянет почесать языком.

— Ты, Глеб, — говорит, — напомнил мне одного удивительного гражданина. Опоздал я однажды на футбол. Пришел на второй тайм, а на моем месте этот гражданин сидит. Его, значит, предупреждали, что место занято, а он знай свое: «Придет хозяин — уйду». Ну пришел я, молча ему билет показываю, а он мне интеллигентно так говорит: «Это вы пришли?» — «Ну, — конечно, я, — отвечаю, — кто ж еще, как не я». А он опять за свое: «А!.. А я думал, это не вы».

Чудак, не правда ли? Так и ты, Глеб: «Ребята, неужели это мы?»

— Эх, Вилька-Вилька, — с досадой сказал Глеб. — Бить тебя некому. Я же серьезно. Мы совсем другие. Не те, не прежние. Уж, на что я — в цирке вырос. У нас нравы суровые. Но если кто покалечится или разобьется, долго о нем говорят. А сейчас… Павка… Катя… А мы ни слова, все внутри держим. Помним, а не вспоминаем. Поумнели мы, что ли?

— Поумнеешь, — Вилька шмыгнул носом. — Дураками мы были, вот что. А сейчас мы не словам — поступкам верны. Слова — что… Дым. Взрослые мы стали.

Вилька оборвал себя на полуслове, прислушался — невдалеке от нас, там, где находится наш старый окопчик, раздался шуршащий шумок.

— Кто идет?! — окликнул Вилька. Шуршание прекратилось.

— Кто идет?! — повторил Вилька и на секунду посветил трофейным фонариком.

Светло-желтый лучик выхватил из тьмы фигуру Бруса, метнулся чуть в сторону — Кувалда. Оба лежали ветров на двадцать впереди своего окопчика.

— Т-ти-ише вы, — услышал я прерывающийся голос Бруса. — Чего шум подняли?

— А ну ползи назад! — Это уже Глеб вмешался.

— Чего пристали…

— Ползи, говорят, — стрелять будем.

Легкое замешательство, шепоток. Затем голос Бруса:

— Ладно, мы сейчас.

Вилька вновь посветил фонариком. Немного погодя шуршание послышалось совсем рядом, меня обдало тяжелым запахом пота.

— Ну, вот мы, — произнес зло Брус. — Чего надо?

— Валили бы отсюда подобру-поздорову, — прогундосил Кувалда. — Чего встреваете? Сказано — мы будем прикрывать отход. Выполняйте приказ.

Вилька опять посветил фонариком, присвистнул:

— Ох, товарищ капитан, а у вас в петлицах шпал нету. К чему бы это?

Надсадно матюкнувшись, Кувалда кинулся на Вильку, и в тот миг я охнул, в глазах померкло…

Сколько времени прошло, пока я вынырнул из тьмы, — трудно сказать.

Голос ротного:

— Очухался, парень. Здорово его Брус приголубил… Ну как дела, друг?

Я еле выдавил из себя:

— Ничего… горло болит. Знакомый Вилькин говорок:

— Эх, Юрка! Тут без тебя такое вывернулось!

— Не поверишь, — подтвердил Глеб.

— Брус с Кувалдой решили прогуляться к фрицам. Мы им помешали, а они обиделись, решили нас пришпилить и ходу дать. Благо пулеметная точка в сторонке… Брус — до чего же предусмотрительный человек! — и документиками красноармейскими обзавелся. А свои документики куда дел — неизвестно.

Брус и Кувалда молчали, как дохлые.

— Отпустите нас, — вдруг попросил Кувалда — Вес равно всем нам крышка…

— Все равно, — громко прошептал Брус.

Наш ротный, рябой старшина, скрипнул зубами:

— Пошли до комбата, сволочи. Прикажет — своей рукой порешу. А ну, топай!

Глеб, Вилька и я молчали. На душе было пакостно. Немного погодя раздался револьверный выстрел… другой, и сразу же — два выстрела подряд.

— Все, в дамках, — Вилька матюкнулся. Глеб кивнул:

— Собакам… Да они и собачьей смерти не заслуживают!

Послышались шаги, голос ротного:

— Смену привел, а вы до комбата шагайте.

— Не пойдем! — взбунтовался Глеб. — Рассчитаться нам надо с фрицами.

— Разговорчики.

Мы покатили свой «максим». Кто нас сменил — в темноте так и не узнали.

Дорого обошелся батальону прорыв из фашистского кольца. Те, неизвестные бойцы, оставшиеся у немецкого ручного пулемета, держались до последнего. Это были настоящие люди.

И еще комбат — старший батальонный комиссар Бобров, родной наш Очкарик… Он тоже был настоящим человеком.

Он нас и вывел из мертвых тисков. Мы трое все время держались возле комиссара. Я бежал рядом с Бобровым, и мне припомнилась первая атака. Тогда мы держались возле Очкарика, ища у него защиты, спасения. А на этот раз мы его оберегали.

Оберегали, да не уберегли.

И вот он, родной человек, лежит на охапке сена, с простреленными легкими, булькает словами:

— Уми-ра-ю… сын-ки… И он умер.

Вилька заплакал. Навзрыд, как ребенок. И Глеб, и я — все бойцы.

— Товарищ лейтенант, принимайте командование батальоном, — это наш ротный сказал интенданту Гурвичу.

Гурвич растерялся.

— Я?.. Батальоном?.. Какой из меня командир? Я — астроном. Понимаете — астро-оном!

— Не боги горшки обжигают, товарищ лейтенант.

— Нет, вы это серьезно? — заволновался Гурвич. — Вы знаете, я не умею командовать.

Он все таки принял командование. Остаток ночи комбат удивлял нас поразительными рассуждениями.

— Смешно! — размышлял он вслух. — Исаак Гурвич, какой-то астроном и губошлеп — командир батальона. Как вам это нравится?.. Ну, положим, смерти я не боюсь. Когда подумаешь, что где-то, на расстоянии миллиардов световых лет от нашей песчинки-земли, живут звезды, какой-то паршивый фриц с автоматом — это просто смешно. Вселенная вечна и бесконечна… О какой смерти может идти речь? Но как же я буду командовать батальоном? Это же не карта звездного неба!

— Ничего, миром поможем, — уверял наш ротный. — Вы не стесняйтесь, что звездочет. Человек вы хороший, средний командир. Вам и командовать. А я подсоблю, честное большевицкое.

— Разве что поможете, — вздыхал Гурвич. — В остальном я — ничего себе. Терпеть можно… Я людей напрасно погубить боюсь. Больше я ничего не боюсь…

Гурвич не лгал. В его хлипком теле действительно жила неустрашимая душа.

На заре фашисты вновь взяли батальон в кольцо.

И тогда Гурвич, милый, добрый «звездочет», свершил то, что свершил ночью комиссар Бобров, — с пистолетом в руке кинулся на пулеметы, увлек за собой людей, а сам ушел из жизни. Ушел во имя других. Ушел, как майор Шагурин, как комиссар Бобров, как наш Павка, как те двое, что прикрывали отход.

В который раз батальон оторвался от наседавших гитлеровцев. Мы укрылись во ржи.

Рябой старшина принял командование батальоном.

— Слушай мою команду! Батальоном командует старшина Милешин. Комиссар батальона — сержант Мчедлидзе. Он же — хранитель двух полковых знамен. Беречь сержанта Мчедлидзе как зеницу ока. А если что… В вещмешке у него знамена. Ясно?

Мы отлеживались во ржи, тяжелой, осыпающейся. Очень хотелось есть, но ничего существенного пожевать не было, осталась плитка шоколада на троих. Все наши трофеи пришлось бросить в ночной свалке. Мы съели шоколад. Он оказался не такой, как наш, — сладковато-солоноватый. Очень захотелось пить, но новый комбат строго-настрого приказал до самого вечера хорониться во ржи.

Вилька сорвал несколько колосков, потер их между ладонями и попытался жевать зерна.

— Ничего вроде, — одобрительно кивнул он, однако больше не ел.

Глеб сидел угрюмый, черты лица его обострились. После гибели Кати он выглядел намного старше нас. Впрочем, неизвестно еще, как я выгляжу. Что касается Вильки, — если б не его егозливость, то и ему можно было дать лет тридцать.

Я смотрел на Глеба и размышлял: что бы такое ему сказать — ласковое, хорошее.

Вдруг он вытащил из кармана голубоватую пачку сигарет:

— Закуривайте, ребята.

Я машинально взял пачку в руки, прочитал надпись — «Голуаз».

— Французские, — сердито сказал Глеб. — Вся Европа на фашистов работает. Как могло это случиться, а, ребята?