Пора летних каникул - Олег Сидельников

— Сколько вор ни ворует, а тюрьмы не минует, — Вилька с удовольствием сунул сигарету в рот, сбегал прикурить, вернулся довольный. — Давно я не баловался табачком. Что же это ты, Глебик, скромных мальчиков развращаешь? Нехорошо.

Глеб неумело раскуривал сигарету.

За компанию закурил и я, вдохнул дым, поперхнулся.

— Брось, Юра, — Глеб конфузливо опустил голову. — Ни к чему это. Сдурел я. Тоска заедает.

Мне хотелось сказать другу, чтобы он взял себя в руки, что вся жизнь еще впереди…

— Вот что, — оборвал он мои размышления. — Надо сказать комбату: теперь наша очередь.

Вилька придавил окурок каблуком, удивленно вскинул бровь.

— Да, наша очередь, — повторил Глеб. — Не понимаете? Что ж, по-вашему, мы так и будем за чужими спинами прятаться? А старшина Могила, а майор Шагурин и комиссар Бобров, а эти двое… которые с трофейным пулеметом остались? Им меньше нашего жить хотелось? — В голосе его что-то дрожало.

— Глеб… — начал было я, но Вилька перебил;

На этот раз он не шутил:

— Друг хороший… Ты здорово сказал, — нынче наша очередь. Мы уже не дети…

— Не дети! Так зачем же мы все молчим? Будто ни Павки, ни Кати никогда не было?! Молчим, сами себя обманываем. Зачем молчим?

— Потому что мы стали взрослыми. Мы молчим, но помним слова Павки: «Нужно жить для других, надо ценить слова, подкрепленные поступками…» Мы помним Катины муки и мстим за нее. От нашего батальона осталась горстка. Факт. Но это все-таки батальон. Он сделал из оравы фашистов груду тухлятины. Он сражается один против трех. Один против пяти. Ты видел, как горели их танки?.. Ты прав, Глеб, нынче наш черед.

— Спасибо… ребята, — Глеб благодарно улыбнулся.

Потом мы лежали, подмяв под себя душистые колосья, вспоминали довоенную, такую далекую, неправдоподобно прекрасную жизнь, и нам казалось, будто мы говорим не о себе, а о других.

— Странно как-то, — удивлялся Вилька. — Выбили мне глаз, а я хожу, стреляю… вроде ничего не случилось. А Юрка? Если бы ему дома два пальца оттяпало — крику бы было! Здесь же в порядке вещей… Ты что руку-то, как младенца, укачиваешь?

— Дергает.

— Спасителю покажи.

— Нету спасителя, — покачал головой Глеб.

— Жалко человека… Так я о чем говорю — переменились мы. Помните самую первую бомбежку? В городском парке. Честно говоря, я тогда чуть не рехнулся от страха. Каждый взрыв, каждый визг осколка на меня впечатление производил. Был бы писателем, я бы такие красочные страницы накатал! А теперь… Ну стреляют, ну страшновато, конечно. Но главное, в душе — злоба, ненависть.

Я поразился — до чего точно выразил Вилька мои собственные мысли. И Глеб оживился:

— Верно. Ну а все-таки… вдруг убьют?

— Не верится. Кроме того, Глеб, ты сам когда-то доказывал, что погибнуть на войне — все равно что выиграть двадцать пять тысяч.

Мы рассмеялись. Глеб покусал колос:

— Какими же мы младенцами были! Помолчали.

— До чего же жить хочется, — Вилька сглотнул слюну. — Очень хочется. Слышь, Юрка, ты чего куксишься?

— Отца с матерью вспомнил. Где теперь они, что с ними?

— М-да-а, — вздохнул Глеб. — И мой старик где-то скитается.

Мы вроде ничего особенного не сказали. Но Вилька!.. Лицо его искривила болезненная гримаса.

— Вилька!

— Ничего… ничего, ребята, — наш друг провел по лицу ладонью. — Ничего… Ребята, за что меня так, а? Ребята?.. Вот вернетесь вы с войны… Все. А мне к кому?

Вилька всхлипнул. Умолк.

— Ладно, ладно, дружище, — Глеб говорил ласково, но в голосе его не было уверенности. — Все уладится.

До слез хотелось успокоить нашего друга. Однако что-то удерживало.

Вилька вновь провел рукой по лицу.

— До чего же хочется хоть одним глазом, — он не-зесело усмехнулся, — взглянуть на родной город!.. Жив останусь — разобьюсь, а съезжу.

Комиссар Мчедлидзе — тот самый артиллерист с эмалированными зубами, который совсем недавно говорил Вильке: «Памалчи, пожалуйста, дарагой!», а потом командовал нашим взводом, — комиссар Мчедлидзе целый час, наверное, ходил возле нас кругом да около и, наконец, не выдержал:

— Паслушайте, генацвале, есть один, панимаете, разговор. — Мчедлидзе нервно теребил свою дремучую бороду, и в огненных глазах его сверкали беспокойные искорки. — Вы люди умные, хочу посоветоваться. Комбат меня комиссаром сделал, не спрасил, а я совсем беспартийный… Вах, что делать?

Вилька крякнул от удовольствия — такая роскошная возможность поострить! Глеб, однако, дернул его за рукав. Вилька прикусил язык.

— Хм, — неопределенно произнес Глеб.

— Между нами, — Мчедлидзе выразительно заблестел белками и сложил пальцы щепоткой, словно собирался креститься сразу обеими руками. — Конфиденциальный разговор, генацвале.

— Понятно, — успокоил Вилька и тут же огорошил нового комиссара — Нехорошо получилось. Придется отменить приказ комбата. Первый приказ. Нехорошо — подрыв авторитета.

Мчедлидзе страдальчески закрыл глаза:

— Вах-вах-вах…

Мчедлидзе всегда казался мне человеком в летах. Возможно, он мне казался таким из-за его неправдоподобной бороды — она была у него словно вырубленная из камня, как у древней статуи — только очень буйная и ужасно-черная. Но сейчас, когда Мчедлидзе страдал, я вдруг понял, что он не старый — года на три-четыре старше нас, не больше.

И мне стало очень жалко нашего нового комиссара. Я представил себя на его месте и окончательно расстроился. Действительно, положеньице!

— Послушай, дорогой, — сказал я, незаметно для самого себя переходя на лексикон Мчедлидзе. — Не расстраивайся, не надо, ты, наверное, комсомолец, а это уже кое-что.

— Вах! Какой комсомолец? За-ачем комсомолец! Беспартийный. Совсем беспартийный. Даже не член профсоюза. Колхозный тракторист я.

Престиж наш повис на волоске. Человек обратился за помощью и советом к культурным людям, а они хлопают глазами и глупо хмыкают.

Вилька спросил:

— А партийные… Есть партийные в батальоне?

— Что за вопрос? Конечно, есть. Только все рядовые.

— В таком случае, если необходим комиссар…

— Что за вопрос? В каждой части необходим комиссар…

— …тогда назначить одного из рядовых, но партийного.

Мчедлидзе рассердился, белки его глаз налились кровью.

— Ты что, смеешься? Да? Смеешься?! Сам говорил — подрыв авторитета. Над комбатом смеешься, да?

В воздухе запахло порохом. Обидчивый Мчедлидзе вообразил, что мы разыгрываем его, чтобы посмеяться над ним и над комбатом.

Выручил Глеб. Он уже давно хмурил брови, что свидетельствовало о его напряженной мыслительной работе, и вдруг, очень к месту, сказал:

— Не волнуйся, дорогой (он тоже заразился от Мчедлидзе колоритной манерой разговаривать), оставайся комиссаром.

Мчедлидзе ахнул:

— Вах!.. Как так? Совсем беспартийный…

— Зачем беспартийный? Советская власть нравится?

— Конечно.

— Партию большевиков уважаешь?

— Зачем такие слова говоришь? Обижаешь, да? Конечно, уважаю.

— Вот и хорошо. Значит, ты беспартийный большевик. Давай, будь комиссаром, — показывай пример бойцам, уничтожай фашистов, как настоящий большевик. Хорошо будет. А как до своих пробьемся — расскажи, кому надо. Честное слово, ругать не будут. Даже похвалят, а может, даже и в партию примут.

Мчедлидзе просиял. Он долго тряс Глебу руку и выбрасывал из себя жаркие слова благодарности:

— Спа-асибо, дарагой, шени чери ме! Ах, спасибо. Умный человек! Ах, до чего умный!.. Разобьем фашистов — приезжайте все в гости… Братьями будем. Меня в Тбилиси все знают. Спраси любого: «Где живет Ва-но Мчедлидзе, сын Ираклия Мчедлидзе — чемпиона по нардам?» Любой скажет. А если не скажет, иди в Сабуртало. Там уж каждый покажет… Даже ребенок, генацвале.

Мчедлидзе подумал и добавил:

— Конечно, люди разные попадаются. На всякий случай запомните адрес: Тбилиси, Сабуртало, а дальше — там, где кукурузные поля, третий дом с левой стороны. Приезжайте, генацвале, не пожалеете. Шашлык будет, сациви — язык проглотите, лобио, маджари, хванчкара — прямиком из Кутаиси…

Он говорил с таким азартом, так умолял нас непременно приехать в Сабуртало, что казалось, война уже кончилась, и мы сейчас раздумываем: куда ехать — по домам или в гости к Мчедлидзе.

Наконец бородач выговорился и ушел.

— А что, — Вилька чмокнул губами и оттянул двумя пальцами кожу на кадыке — точно так, как это делал Мчедлидзе, — из него толковый комиссар получится. Главное — энергии на целый взвод и голова отчаянная.

Вилька не ошибся. Мчедлидзе развил кипучую деятельность. Прежде всего он объявил бойцам, что комбат и он, комиссар, глубоко верят в их стойкость и мужество. Однако вера верой, а дело делом. Это неважно, что в батальоне мало осталось бойцов и всего два пулемета. Если каждый боец будет сражаться, как герои поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре» или хотя бы как Георгий Саакадзе — фашистам придется плохо.