Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая - Анатолий Знаменский

Денщик склонил седую голову и пошел из салона. В узкой двери ему пришлось посторониться: на доклад шел крупный в теле, хмурый есаул Персиянов.

— Что такое? — спросил генерал, но виду начальника контрразведки и его сумрачному лицу не ожидая ничего хорошего.

— Есть сведения, что Миронов вывел свой эшелон в голову дивизии с намерением прибыть в Александровск первым и взять под защиту тамошний совдеп. Квартирмейстеры его, кажется, уже прибыли в Никополь, опережают нас на целую неделю, ваше превосходительство.

Генерал Кузнецов накинул на плечи охолодавший френч с погонами и молча уставился на есаула Персиянова. Пауза длилась бесконечно долго, говорить было не о чем. Инициатива перешла полностью в руки Миронова и его мятежного полка.

12

Малоснежный и ветреный в этих местах декабрь гнал по голой, зябнувшей степи льдистую поземку, а над путями горечь угольного дыма и клочья белого пара. Фронты рухнули, потекли сукровичной слякотью на восток, подальше от изрытой окопами и обезображенной перекосившимися рядами проволочных заграждений передовой линии. Их держали на каждой мало-мальски уважающей себя станции. Местные ревкомы и совдепы старались разоружить воинские части, в особенности казачьи, идущие прямым ходом на Дон, в зону действия атамана Каледина и Добровольческой армии. Части выгружались, затевали торги с ревкомами, потрясали винтовками, матерились, плевали ядовитой махорочной зеленью на паркеты бывших управ, занятых новой властью. Удержать всю эту грохочущую мерзлыми сапогами, злую, вооруженную лавину было трудно, а центр все же упорно бомбил низовую власть директивами и приказами по телеграфу: все воинские части, идущие в глубь страны, разоружать во что бы то ни стало! Оружие и боеприпасы брать на строгий учет, снабжая им собственные, красногвардейские формирования под командованием безусловно преданных Советской власти лиц! В каждом отряде иметь партийного товарища, комиссара!

Но в противовес этим разумным директивам из глубины степей, из ночной мглы вдруг на бешеном пару и с дурным свистом вылетали безмаршрутные бронепоезда под черным флагом анархии, перегруженные чернобушлатной матросней. Загуляли по Украине малые и большие батьки, народилась на свет божий немыслимая ни в какие иные времена непотребная Маруся... Белый свет ежился и костенел от разбоя и разврата, там и сям уже пуляли друг в друга ради озорства и загула, кровь человеческая катастрофически падала в цене, и так хотелось немедля размозжить голову любому начальнику станции и ревкомовцу, рискнувшему задержать эшелон хоть на малую толику времени! Невозможно же стоять на перепутьях, между осточертевшими окопами передовой и уже близким, осязаемым за перелесками и холмами родным краем! Да будь он хоть трижды комиссар, пускай у него и мандат из самого Питера, а ежели нам домой треба?!

...Вагоны-теплушки качало на полном ходу, 32-й Донской казачий полк все быстрее уходил от основных эшелонов 13-й дивизии. Только вскрикивали в панике маневровые паровозы, безымянные товарняки и прочий мелкий транзит давали дорогу — у Миронова впереди катили хваткие квартирьеры, полусотня георгиевских кавалеров во главе с Николаем Степанятовым.

В вагоне первой сотни встречали новый, восемнадцатый год. Выпили помалу из чьей-то фляги, тянули песни, негромко обсуждали положение. Молодой казак с одним вислым крестиком на широкой груди, Кирей Топольсков, полулежал на жестких нарах, облокотившись на смуглый кулак, допытывался у пожилого вахмистра с роскошными, толстыми, закрученными в упругие кольца усами, тоже крепкого и жилистого служаки:

— А ты скажи вот, Григорь Тимофеич, ради бога, чего ж это наши донские полки в Петрограде в какую-то нейтральность сыграли, а? Чего они слепые, что ли? Не видали — игде правда, а игде исконные враги сидят? А? Ты вот книги умные читал, растолкуй, ради бога!

Вахмистр Осетров, сам с грехом пополам прошедший науки за два класса церковноприходской школы, был все же человек начитанный и, кроме «Бовы-королевича» и псалтыря, прочел в домашности еще и обязательное сочинение донского офицера Петра Краснова под названием «Картины былого тихого Дона», считался подкованным в части прошлой истории. Он как раз брился у лампы, одним глазом глядя в осколок зеркальца и боясь порезаться из-за сильной вагонной качки. На вопрос вынужденно приходилось отвечать с долгими перерывами, снимая с лезвия мыльную пену пучком перемятой соломки.

— Чудак ты, Кирюха! Чего же им поперед батьки в пекло лезть? Рази ты его сразу-то поймешь, какой перед тобой распинается и тебя же на цугундер берет? Все — говорят ведь, и кажный себя кулаком в грудь: я, мол, самый верный вам человек!.. Да. Вот в Смутное время, читал я, казаки тоже до поры в нейтральности пребывали, пока не разобрались, у кого нож за пазухой, кто и кого за горло взял!

— Так как же оно там было? — прилипчиво спросил Топольсков.

— Ведь как было-то сначала, стыд сказать: понервам донцы за самозванцем пошли! Право слово, — хорошая бритва потрескивала на щетинах, отзванивала едва уловимым малиновым голоском, и вновь рассказывал вахмистр Осетров: — Прямо лавой перли к Лжедмитрию, Бориса Годунова до смерти довели... Ну, погуляли дуром, медов попили и в Тушине, и под Коломной, а как стало оно проясняться, что поддельный тот Димитрий, и другой, Тушинский вор, тоже но лучше, вот тады они, милый ты мой, и зачесали в затылках! В нейтральность стали.

— Так верно, что ли, — за Отрепьевым шли? — удивился Топольсков.

— А куда деваться? Годунов-то, он тоже вроде самозванца на престол влез, как шуряк Федора Иоанновича. Да к тому еще начал казаков сничтожать под корень, так на черта он им бы спонадобился?

— Тады понятно, — кивнул чубом молодой казак.

— Вот оно и получилось: не надо Бориса, давай царевича Димитрия! А спустя время глядят: надо уж не о царях думать, а об царстве, саму Расею от ляхов и всякой нечисти спасать! Набилось тады этой червоточины полная Москва, белые палаты и башни, и обиходные дома — колом не провернешь. Одни только монастыри и держались в православной вере! Вот тады он, атаман донской Филат Межаков, и задумался, и заскреб в затылке!.. На кой бес, говорит, нам, ребята, чужие Димитрии, когда Расея от этого своих зубов собрать не могет, кровью захлебывается? Смута сплошь... Собрал наших в круг под Коломной: давайте России держаться!

Казаки с вниманием слушали рассказ. Кирей Топольсков переживал прошлое с болью. Спросил с повышенным вниманием:

— Ну и как же оно у них тады вышло?

— Тут резня вкруг Кремля такая идет, что и глаз бы не открывал! — с осторожностью подводя бритву к самому горлу, рассказывал вполголоса вахмистр. — Ляхи и всякая литва на князя Пожарского ополчились и забивают новгородское ополчение вовзят! Да ведь страшно и подумать — где? Прямо посередь самой Расеи! Смута! А командиры Заруцков и Трубецков, под кем тады казаки ходили, все ждут чего-то, измену князю Пожарскому задумали, то ли чего другое, а ляхи ясновельможные вот-вот верх возьмут, от русских только перо летит...

— Н-ну? — с мрачной недоверчивостью сопнул Кирей Топольсков и с крайним возмущением огляделся вокруг.

— Видят донцы: наших бьют! Межаков — смелый был атаман, крестным знамением себя осенил: спасайте, говорит, Расею, теперя нам не до царей, посля, мол, разберемся! И — лавой на них, да с тылу! Понесли на пиках, а потом и в шашки эту самозваную орду! Ляхов вырубили, езуитов черных — на арканы, самого гетмана Хадкевича чуть не поймали, успел ускакать, гнида. Ну тады на земском соборе давай нового, природного царя выбирать!

Вахмистр перевел дух и начал бережно заворачивать старую бритву в тряпочку, а потом сложил все в кожаный футляр. Вздохнул тяжко.

— Не спутал чего, Тимофеич? — спросил Топольсков и даже своему соседу, однолетку, подмигнул хитровато: — Так-таки и выбирали его, царя?

— Ну, а как жа! С неба он упал, что ля? Ты вот слухай, — обиделся старый служака. — Тут тебе земский собор, надо выкликать природного царя, а бояре с князем Пожарским в угловой горнице все тайный спор никак не кончут, за бороду один другого держуть: каждому ведь хочется, опять заваруха у них начинается!

Весь вагон-теплушка замер во внимании, всякое шевеление и разговоры умерли сами собой. Слушали вахмистра не дыша.

— Ну дальше-то! — не вытерпел кто-то в углу.

— А дальше — чего... Казаки наши-то, донцы, когда ишо в Тушине прохлаждались, то и видят — бегает по улице больно хороший мальчик, Мишатка, из боярского роду, и сынок самого патриарха Филарета. Такой добрый да уважительный и по обличью, сказать, прямо наш, врожденный казачок с Хопра или, может, Калитвы! Стрижен то же самое, под скобочку, грамоте учен, а главное — что сын Патриарха, какой дюже уважительно с Филатом Межаковым насчет веры православной говорил и про нашу мать общую — Расею — напоминал. Вот Межаков и думает: бояре эти опять смуту каку ни то наведут, стерьвы! От бояр на Руси с каких пор гнет и смущение! А тут такой хороший, смирный мальчик бегает рядом, под руками... Ну взял этого Мишатку за руку — да в возок, да в Москву! Привел в угловую горницу, поставил перед Шуйским и Пожарским, а сам — кулаком по столу: «Хватит, бояре, спорить! Вот вам настоящий, природный царь, и на том поладим! А нет, я счас полки свои в седло и другой разговор с вами зачну!» Бояре туда-сюда, а деваться уж некуда, каждый другому дулю сучит: не мне, мол, так и не тебе, хай буде царь Михаил! На том и вышли к Земскому собору, и началась династия, братцы мои! — не без торжественности, совсем не сообразуясь со временем и положением, сказал вахмистр.