Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая - Анатолий Знаменский

В середине января, поздней ночью, дежурил знакомый старичок-урядник. Ковалев постучал в дверь и зазвал надзирателя в камеру. Но тот с неожиданным недоверием остановился на пороге, держась за дверную скобу, и сказал хриплым шепотом:

— Теперь, слышь-ка, тихо сиди... Новости, брат, нехорошие! В Каменской фронтовики наши взбунтовались, какой-то ревком сгуртовали, хотят Новочеркасск приступом брать. За Ленина пошли, видишь ты, старая жизня им не нравится! Так что, говорю, сиди тихо, Семенович, а то ведь сгоряча и кокнуть могут, злые все ходют, как черти!

И, совсем уж прикрывая окованную крашеной жестью дверь, добавил:

— Не докучай, брат. Ныне у каждого в середке свербит!..

ДОКУМЕНТЫ

Телеграмма

Харьков, 10 января 1918 года. Комиссару Антонову

№ 449. 18 час. 20 мин.

Донской казачий военно-революционный комитет просит Вас передать в Петроград, Совет Народных Комиссаров, следующую резолюцию Донской области —

Казачий военно-революционный комитет на основании постановления фронтового съезда в станице Каменской постановил:

— Признать центральную государственную власть Российской Советской Республики, Центральный Исполнительный Комитет советов казачьих, крестьянских, солдатских и рабочих депутатов и выделенный им Совет Народных Комиссаров.

— Создать краевую власть Донской области на съезде Советов казачьих, крестьянских и рабочих депутатов.

Примечание: Земельный вопрос Донской области разрешается тем же областным съездом.

За председателя — прапорщик Кривошлыков.

Секретарь — Дорошев[14].

РЕЗОЛЮЦИЯ

казачьего митинга в слободе Михайловне

Мы, казаки 32-го Донского казачьего полка, вернувшись с фронта и признавая власть Совета Народных Комиссаров, постановили не расходиться по домам и вести борьбу с контрреволюционными войсками Каледина и компании до тех пор, пока власть на Дону не будет вырвана из рук Каледина и передана трудовому народу.

Принята на полковом митинге[15].

14

По всей России, по всем ее малым и большим городам, шахтерским и фабричным поселкам, торговым слободам, волостным селам — митинги, митинги, митинги, разноголосица споров, колыхание толпы, горячее дыхание на морозном ветру...

Слобода Михайловка на Верхнем Дону встречала на соборной площади выгрузившихся из эшелонов служивых казаков, грудилась к высокой церковной паперти, на которой стояли только что избранные во временный ревком Алаев, Миронов, Ткачев и Кувшинов, и, затая дыхание, слушала выступления, резолюцию казаков, приказ полкового комитета, взрывалась одобрительными голосами и хлопаньем рукавиц.

Миронов стоял на возвышении в распахнутом романовском полушубке с белой опушкой, сжимая в руке папаху серого каракуля, и весь будто дымился на морозе от заутреннего гнева и ярости. Здесь, на митинге, обрушилось на него известие: две недели назад, во время массового избиения офицеров, на станции совершенно случайно был зарублен председатель полкового комитета 5-го запасного полка Николай Ланин...

Когда митинг закончился и главная забота по своему полку свалилась с плеч, Миронов с отчужденным лицом прошагал в помещение, занятое под штаб и военную комендатуру, велел позвать председателя местного ревкома Ткачева. Степанятов постоял в дверях, глядя на крошечный столик с машинкой «Ундервуд» и давая командиру остыть пород тяжелым разговором, пошел выполнять распоряжение, как никак, Миронов был избран военным комиссаром округи.

Председатель Ткачев, толстенький мастеровой с маслобойни, с умными и пронзительными глазами, удивился вызову, полагая, что окружной военком ему не указ. Но Степанятов сказал, что дело в данном случае обоюдное и лучше в такую минуту не артачиться... Ткачев взял для солидности папку с белыми, кальсонными завязками, пошел в комендатуру.

— Садитесь, — сказал Миронов.

Вежливо сказал, как старый службист, но почему-то показалось, что после этой вежливости он может вынуть из кобуры наган и со спокойной совестью пристрелить на месте.

— Спасибо, — тоже сдержанно сказал председатель ревкома Ткачев, так и не уяснив причины, по которой уездная власть хочет потрепать нервы волостной.

— Какая наиглавнейшая теперь задача у вас как представителя законной власти? — понял его состояние Миронов и постарался скрыть в тоне вопроса какое-либо недоброжелательство со своей стороны.

Ткачев почувствовал себя лучше, сказал с уверенностью:

— Так что ж, товарищ Миронов, разве мы сами тут решаем? Приезжал с неделю, может, две назад из Донецкого округа, с Каменской, товарищ Гроднер и сказал, что надо углублять.

— Что именно углублять? — вовсе смягчился вроде бы Миронов.

— Революцию. Ясно, — пожал плечами Ткачев.

— Каким образом?

— Отторгать имущество. Землю там... Мельницу рек-ви-зи-ровали...

— Чего ж его отторгать и реквизировать, когда хозяев нету, поразбежались? Вебер, Симонов и маслобойщики — где? В Новочеркасске? Ну и начинайте хозяйничать, работать, рабочих собирать. А вы чем занялись?

— Заседаем, как положено, — сказал Ткачев, вроде бы соглашаясь и кивая головой. — Вопросов много.

— Вчера весь вечер мои квартирьеры, — Миронов указал глазами на Степанятова, стоявшего тут же, — безуспешно разыскивали вас лично или хотя бы вашего заместителя, бывшего присяжного поверенного Севастьянова, и не могли сыскать...

Теперь Миронов настропалил жгучие свои глаза прямо в переносицу Ткачева, и тот почувствовал какое-то душевное неудобство, слабость перед этим человеком. А Миронов оглаживал жилистой ладонью свои длинные, перекрученные усы, как бы успокаивая их:

— Даже моя прославленная разведка, Воропаев с товарищами, целый час рыскали по слободе, пока установили, куда запропала местная власть... А местная власть, оказывается, на ночь запирается в складе бывшего пивзаводчика Симонова и пьет там в присутствии знатока законов и адвокатских крючков Севастьянова, который тоже называет себя революционером и сочувствующим. А в это самое время на улицах — резня, содом и гоморра! Почему допустили неоправданное избиение офицеров в 5-м запасном?

— Так ведь контры же! Контры, товарищ Миронов!

— Пока они не подались к Каледину, то еще не контры, — сказал Миронов.

— А за что их казаки порубили? Не знали они их?

— Да и казаки тоже успели узнать дорожку на завод Симонова, в том-то и беда! — вовсе почернел Миронов. Он почувствовал, что не сговорится с этим председателем. — С пьяных глаз какая же может быть революция, только один разбой!

Ткачев сказал с достоинством:

— Я, конешно, рабочий человек теперича, лампасы давно снял, и... не прочь пивка выпить, но это лишь при относительном спокое положения... Укорот всякой контре сделали — думаете, это легко было? Ну, и для душевного отдыха, посля драки. Теперь вот и ваш полк прибыл, сказать, при винтовках и даже четырех пушках-шестидюймовках, то... отлегло от души! Знали еще с вечера о скором прибытии, вот и пропустили но стакану — за все хорошее. А избиение офицеров к этому не относится. Было оно десятого числа, чуть ли не две недели назад. Закопали всех в углу кладбища, никаких следов, все чин чинарем, товарищ Миронов.

Говорил Ткачев умело. С одной стороны — с предупредительной вежливостью низового работника — соглашался, что позволил с друзьями недопустимую вольность, слабость и готов задернуть себя под уздцы, остеречь от дальнейшего падения, с другой — тонко подстилал лесть, а с третьей и коготки показывал: мы, мол, из простых рабочих людей, с нас много не спросится... Привстал в готовности и папку с бельевыми завязками прижал под мышкой:

— Бремя такое, товарищ Миронов. За всем не уследишь!

Бремя у нас, конечно, злое, — сказал Миронов, а Ткачев со стороны определил, что лицо у бывшего войскового старшины стало уже не чугунным, а каким-то кованым, взялось серыми мятежами. — Только нельзя этим временем играть ради личной корысти. За это... бог покарает и гром небесный гвозданет среди ясного дня! Во время той резни, ночью, но ошибке... Понимаете вы, по ошибке! зарублен глава их же полкового комитета, умница, социал-демократ Лапин! Друг Михаила Кривошлыкова! Ну? Что же с вами теперь делать?

Миронов смотрел на Ткачева, который стоял перед ним с позабытой шелухой подсолнечных семечек на губе, и внутренне удивлялся, сдерживая негодование. «Милейший, да ведь большой, небывалый праздник вокруг, люди светлого дня дождались! Каждый человек вправе почувствовать себя человеком. Отчего же ты не умыт но этому случаю и вроде как бы даже чавкаешь со своими неразлучными семечками! Неужели душа настолько глуха, дорогой ты мой соратник?..»

— Убить Лапина под руку вам мог даже скрытый враг. А вы проглядели, — добавил Миронов.

Задавленно и пугливо вскрикнул маневровый паровозик на дальней стрелке, и слышно стало, как по стеклам мелко и колюче стрекочут иглы метели. Ткачев стоял навытяжку и сумрачно смотрел на расстроенного военкома, вытиравшего носовым платком чугунный, в бисеринках пота лоб. Военкому Миронову было уже за сорок, а Ткачеву не было и тридцати, и он почему-то не верил в крайние меры, надеялся на снисхождение. В душе он даже посмеивался из-за того, что так или уж иначе, но переживет этого сердитого офицера, хотя бы по возрасту! И пугает он зря, не будут же за пиво расстреливать. Но что касается Михаила Кривошлыкова, то тут дело, конечно, невеселое, может обернуться тяжелой нахлобучкой.