Красные дни. Роман-хроника в 2-х книгах. Книга первая - Анатолий Знаменский

Вовсе сбавил тон Подтелков и опять потрогал толстыми пальцами свои коротко стриженные волосы, вздохнул сокрушенно:

— Я вот тоже глупость упорол с пленным Чернецовым, не мог стерпеть, когда он начал матом на меня, как на нижнего чина... «Предатель, говорит, недоумок, жидам продался и всю Донщину продал!» А? Не помню, как и шашку из ножен выдернул. Рубанул по гадской башке, а он ведь — пленный, сволочь! Кривошлыков меня чуть живого не съел за это, газетку показал, а там — картинка, этот Чернецов мертвый... Стыдно, брат, стало, вот какие дела...

Ковалев с пониманием вздохнул, вбирая в память все эти, новые для него, сведения и мысли председателя Донревкома.

— Поводов давать не надо, а власть в руки брать надо крепче, — сказал Ковалев.

— А то! У нас тоже лопатки зудят, хочется всякую контру за зебры взять, приподнять и об пол! Зараз наш неусыпный страж, войсковой старшина Голубов, со своим полком кинулся по Салу ловить последнего кандидата в атаманы, Митрофана Богаевского! Ежели поймает, будем открыто судить гада за измену народу!

— Это кто же придумал? — с усмешкой спросил Ковалев.

— Так сам Голубов. Он старательный. Чернецова в плен взял, а теперь, говорит, и Богаевского вам доставлю живым или мертвым! Он — ничего, верно народу служит.

— Знаю я его, — сказал Ковалев, несколько озабоченный простотой Подтелкова. — Знаю, в одной камере в Новочеркасске пришлось сидеть. Увлекающийся человек, скользкий. Хочет быть красным атаманом Дона, тебе в этом еще не признавался, случаем?

Подтелков как бы оцепенел от неожиданности.

— Это как — атаманом?

— А черт его знает, приедет со степей, возьми да спроси! — посмеялся Ковалев.

Тут Подтелков сел в председательское кресло и склонил голову свою на прочной, жилистой шее, задумался. И когда заговорил, в голосе сквозила дружеская признательность:

— Вот сразу видно, что ты, Виктор Семенович, партейный казак, с прицелом. Спасибо. Этого нам шибко не хватает, и я особо на тебя рассчитываю во время будущего съезда. Тут, понимаешь, такое дело: в президиуме у нас — одни горожане при галстуках да в золотых очках: Рожанский, Дунаевский, Бруно да еще Френкель. Можно всех казаков на съезде перепугать! Где же, скажут, наши-то делегаты?

— Это не беда, — со смехом отмахнулся Ковалев, заблестев чахоточными глазами. — У нас же союз трудящегося народа всех наций, ты это пойми! Ин-тер-национал. В этом — главное.

— Оно-то так, я понимаю, Ковалев. Тернационал — это, сказать, равный союз людей и их промеж себя уважение! Это ясно. Но при взаимности, Ковалев! А ежли наших мало будет за тем столом, то и тернационал получится не полный, однобокий. Ну? Нет, ты на меня, пожалуйста, так не гляди, я — за порядок. И за равенство в этом тернационале.

Порылся в ящике стола и достал небольшую бумажку с телеграфными наклейками строк. Сказал спокойно, со внушением:

— Тут вот Ленин, Владимир Ильич, приветствует нас, революционных казаков... Погляди.

Ковалев живо взял бумажку. Его до глубины души обрадовал сам факт ленинского послания, бегло прочел смазанные телеграфной лентой строчки:

«Наш горячий привет всем беззаветным борцам за социализм, привет революционному казачеству... пусть полномочный съезд городских и сельских Советов всей Донском области выработает сам свой аграрный законопроект и представит на утверждение Совнаркома. Будет лучше. Против автономии Донской области ничего но имею...»[17].

— Вот, — сказал Федор Подтелков. — Полномочный съезд! О том и речь. Сами, говорит, решайте, раз уж власть в руки взяли! «Будет лучше!» С тем мы тебя, Виктор Семенович, и позвали срочно, что ты — мастак по советской работе! Доказал за короткое время в Каменской, оттуда большевики говорили... Я уж хотел тебя тут, в Ростове, оставить, да окружной партийный председатель Щаденко не согласился, просит тебя хоть на время возглавить Каменский окружной совдеп. Будем сообща готовить съезд, потому как работы много. Сам посуди: надо ведь повсеместно выборы проводить? А?

— Работа большая, — согласился Ковалев. — Надо изолировать от этого богатые классы в первую очередь.

— Так вот, Виктор Семенович! — прихлопнул тяжкой ладонью Подтелков. — Поедешь по Донецкому и Хоперскому округам готовить съезд. Мы тут двух зайцев доразу убьем: и Щаденко не обидим, и свое дело промыслим. И ты потихоньку считай себя с нынешнего дня уже человеком не окружным, а областным. По секрету говорю. Мало у нас партейных казаков...

— Это понятно.

— Ну и... еще. Подлечиться за эти дни надо бы, товарищ дорогой! Все ж таки тюрьма — не родная тетка! Потому прошу, от имени всей Донской республики, налечь на молоко и сметану, тем более что такой повышенный паек мы тебе обеспечить могём. Вот так. А теперя иди, друг мой дорогой, в номер, для тебя готовый, и хорошенько отоспись перед завтрашней работой. И шинель этую, каторжанскую, я тебе заменяю новым романовским полушубком, мы его только что сшили на твой невозможный рост! Носи, то же самое, на здоровье, как пострадал ты на каторгах за народ и наше общее дело! А мы, люди, должны быть за это сердечно благодарными, кто так заранее и уж давно о правде думал...

И смешно, и трогательно было слушать этого рослого, матерого телом и еще детски наивного человека. Понял одно Ковалев: сердце у Подтелкова доброе, человечески-отзывчивое. С таким можно работать.

Отдохнуть ночью в уютном гостиничном номере все же не пришлось. С наступлением темноты по городу началась стрельба. Как узнал позже Ковалев, анархисты и базарное жулье «гуляли» на свободе, громили магазины и чистые квартиры, стреляли в редких прохожих и рабочие патрули. Звенели битые окна по Таганрогскому проспекту.

Когда здоровенный булыжник разнес вдребезги большое оконное стекло и влетел в номер, загремев на полу и обрызгав осколками круглый стол красного дерева, Ковалев выругался, зажег лампу и, хмурый, непроспавшийся, пошел на верхний этаж, в ревком — там тоже, слышно, не спали. Окна звенели едва ли не по всему фасаду.

— Хозяинуем? — спросил Ковалев с порога, держа на плече новый полушубок с чистейшей белой овчиной на отворотах. — Сами-то хоть живы, работнички и хозяева?

Подтелков что-то объяснял худому и тонкому, неприступно-строгому Кривошлыкову и замолчал, увидя входившего Ковалева. В стороне, на венском диванчике с гнутыми ножками, сидел, положив ногу на ногу, красивый и с виду очень молодой Ипполит Дорошев. Бывший студент-медик, затем доброволец и офицер, избранный казаками председателем комитета 5-й Донской дивизии, он сыграл не последнюю роль в организации в Каменской, ибо там дислоцировалась в то время его дивизия. Большевики Щаденко и Дорошев стояли у колыбели Донского ревкома, выдвинув по тактическим соображениям на первые роли беспартийных вожаков казачества — Подтелкова и Кривошлыкова. Теперь Дорошев смотрел с покровительственной усмешкой на вечно пререкавшихся своих друзей, не считая нужным вступать в споры. Речь у них шла о методах, а методы, как известно, постоянно меняются по обстановке... Увидя Ковалева, Дорошев встал и протянул руку, знакомясь.

— Почему шпана окна бьет? — круто и отчасти даже грубовато спросил Ковалев, пожав протянутую руку. — У нас, в Гукове, не раз говорилось: Советская власть — это порядок! А у вас тут — разгул, веселье?

— Так и мы ж за порядок, дорогой Виктор Семенович! — радостно согласился Подтелков. — Тут у нас спору нету. А вот ростовские товарищи, Сырцов особо, не велят трогать анархистов. Грит: должен быть с ими единый подход к буржую и, как его, па-ри-тет!

— Так это «в подходе к буржую», — усмехнулся Ковалев под улыбчивым и понимающим взглядом Дорошева. — С буржуем ясно: напугать так, чтобы и носа не высовывал, сидел под лавкой. А ежели они по самому ревкому бьют кирпичами, эти шаромыги?

— Кгм... — Подтелков тяготился сложностями политики, сказал, чуть ли не жалуясь: — Кгм... Я бы их, чертей суконных, доразу успокоил. Тюрьма по ним плачет. Да ведь бить-то по ним надо не левой, а правой рукой, а правая моя рука — обратно Сырцов! Казачьи патрули по городу не велит пускать, чтоб у рабочих и мещан какая мысля не закралась. Опять, скажут, эти околоточные надзиратели в лампасах!

— Слезай — приехали! — присвистнул Ковалев. — Значит, посылай без лампасов! Должны же быть патрули в такое время!

Дорошев опять засмеялся и встал, распрямляя под ремешком стянутую гимнастерку. Потягивался беспечно, качаясь с каблуков на носки. Сапожки на нем были новые и хорошо почищенные. И сам он был удивительно ладен, и красив, и душевно невозмутим даже в этот бессонный час.

— Ты как, Ипполит Антонович, считаешь? — спросил Ковалев.

— Считать нечего, — развел Дорошев руками. — До съезда вряд ли до чего хорошего договоримся: ростовские в непонятную дурочку играют! То давай им «тактическое объединение» с меньшевиками и бундом, то не трогай анархистов, то не пускай военные патрули по городу! Желают как можно больше обострить положение на страх Европе, мол, и во имя мировой революции! Вся беда, что твердых большевиков у них — по пальцам перечесть, а все больше «левые», да «центр» какой-то, а как голоса начнем считать, так наших меньше. Надо бы кому-нито в Петроград смотаться, в ЦК и Казачий отдел. Директивы по всем этим делам запросить. Дело-то у нас новое!