Белый квадрат. Лепесток сакуры - Олег Рой

Когда он, впервые после поселения в квартире, достал с полки успевшую запылиться коробочку, он был весьма удивлен, что не испытывает той грусти, какая прежде накатывала на него, когда он брал этот подарок. Удивился он и другому – отрез пояса от кимоно, лежавший в коробочке, отчего-то пах чистовскими духами. Решив, что ему это чудится, он положил в коробочку варежку и вновь взял ее уже для того, чтобы вынуть из нее свои награды.

Затем бенефициант – так он себя чувствовал – сначала наведался в баню, потом в цирюльню при ней же, где привел в порядок голову и усы, а после того, вернувшись домой, оценил результаты прилежания Тигипки, жаловал ему за труды две полушки и занялся чисткой сабли и табельного револьвера.

Приведя оружие в надлежащий порядок, Виктор Афанасьевич решил, раз такое дело, почистить и второй свой «наган», так сказать, трофейный. В процессе чистки он думал не об Акэбоно, а о своем учителе. Тот, хоть и обещал, не давал о себе знать и тем более не спешил приехать. Виктор полагал, что в Кодокане у него много работы, новые ученики и тому подобное. Да и визит японца в Россию сразу после Портсмутского мира мог обернуться для него чем угодно, вплоть до гибели – русские, кажется, всерьез и надолго записали сыновей Нихона в число «проклятых бусурман», разговор с которыми лучше вести на интуитивно понятном каждому нехристю языке трехлинейки.

Спал Виктор Афанасьевич в ту ночь неспокойно, проснулся рано и не знал, чем себя занять, пока не придет час визита. Время тянулось мучительно долго, Виктор коротал его за кофе с папиросами. Наконец за час до назначенного времени он оделся в подготовленную с вечера одежду, надушился одеколоном, что делал нечасто, и пешком отправился к Чистовым. По дороге он купил два букета цветов – для хозяйки и ее дочери, а также пачку папирос, поскольку в открытой накануне осталось только две.

Все купеческое семейство, включая незадачливую бонну, встречало его на крыльце, но Виктор Афанасьевич видел только Клавдию Григорьевну. Все время, пока он гостил у Чистовых, ему стоило определенных усилий не терять нить разговора и впопад отвечать хозяину дома и его супруге – в беседе участвовали только они, их дочь все больше скромно молчала, бонна, присутствовавшая за столом, тем более не встревала в беседу. Виктор Афанасьевич, совершенно дотоле незнакомый с миром подобных чувств, безмерно от этого мира далекий, был премного удивлен тем, что с ним происходило.

Клавдия Григорьевна с момента их последней встречи, казалось, еще похорошела. Говорят – расцвела. Виктор Афанасьевич вскоре понял, почему у него возникло такое впечатление – здоровье барышни заметно улучшилось, и возникшая от этого живость была ей очень к лицу. Впрочем, она по-прежнему была бледна, однако не столь болезненной бледностью; сохранился блеск очей, но и он стал более здоровым.

Стол был постным, однако богатым, по-хорошему простым, сытным. Никаких ресторанных экзерсисов, а только исконно русская, крестьянская кухня, неизменно наваристая и душистая: ушица, запеченная осетрина, рыбник… лишь на десерт было подано мороженое, которое хоть и не числилось в списке русских народных блюд, но «Клавушка его очень любит», как пояснила супруга Чистова. Впрочем, Клавдия Григорьевна ела мало даже по меркам современной молодежи, повально увлекшейся новомодным французским изобретением под названием «диэта». Виктор Афанасьевич, решивший есть немного, чтобы не показаться проглотом, вкусив чистовских яств, не смог в точности исполнить своего замысла. В отместку он не раз похвалил стряпню, узнав при этом, что чистовская кухарка – из их малой родины, Мышкина, но Александра Николаевна, мать Клавушки, и сама не гнушается куховарить, да и дочь к тому привлекает, когда та здорова, конечно.

Вообще говоря, разговор за обедом получился весьма содержательным: Виктор Афанасьевич узнал о причинах, почему Клавдия Григорьевна растет столь болезненным ребенком, а также о том, что после воскресного приключения…

– Это мы виноваты, – сообщила по этому поводу Александра Николаевна, – позвали Клавушку с утра на службу, а она, знать, уже занемогла, да ничего нам не сказала; к тому же народу было много, а церковь наша небольшая, когда там многолюдно, становится душно и чадно, а еще и дьяки кадят так, словно завтра светопреставление…

А дальше разговор коснулся того, что теперь Клавдия Григорьевна, к вящему удивлению всех, включая доктора, с каждым днем чувствует себя все лучше, словно не на каток сходила, а съездила в Пятигорск, а то так и в Баден-Баден. Было очевидно, что сие чудо матушка барышни склонна была, не имея на то никаких внятных причин, приписывать благотворному его влиянию, хоть она и знаком не намекнула на такое свое убеждение. Но в какой-то момент Виктор Афанасьевич уловил за словами, а главное – интонациями, что в этом доме ему будут рады и впредь. Что ж, стало быть, следует соответствовать такому доверию… а также подумать, под каким предлогом он сможет бывать у Чистовых.

Есть вещи, которые сильнее нас, сильнее всех коренных убеждений, всех врожденных или благоприобретенных черт – всего того, что мы зовем своей личностью. Воспитание нашептывало Спиридонову, что ему не следует быть навязчивым и злоупотреблять благорасположением этих прекрасных людей, но нечто в его душе властно противоречило этим здравым доводам. Впрочем, недаром говорят, что судьба благоволит влюбленным (а Виктор Афанасьевич хоть и не решался себе в том признаться, но уже очевидно перешел в эту блаженно-благословенную категорию): повод сам собой сыскался к концу беседы.

До этого хозяева также много узнали о Спиридонове. О том, что он купеческий сын из Вятки, что выбрал для себя военную службу еще в юности, дослужился почти до штабс-капитана. Узнали они и о японской эпопее Спиридонова, и о плене, хоть и в общих чертах. Григорию Федоровичу особенно понравилось, что Виктор Афанасьевич не ругал огульно японцев и не считал их дикарями и варварами. Как и сам Виктор Афанасьевич, купец Чистов был убежден, что не существует плохих народов, есть лишь дурно воспитанные люди. В целом взгляды главы семейства были весьма прогрессивны, но прогрессивность органично сочеталась с укорененной в этом купце «русскостью», которую в другом случае можно было бы назвать консерватизмом. Григорий Чистов ходил в церковь каждое воскресенье и соблюдал пост в среду и пятницу, но при том сочинял парфюмерные композиции…

– …да только не очень-то большой спрос на них, – со вздохом сообщил он. – Сейчас в моде тяжелые и резкие ароматы, а у меня – легкие, свежие. Надо надеяться, мода все ж таки переменится, не любо мне работать с тяжелыми запахами. Зато Клавушке мои ароматы пришлись по душе, значит, уж не зря потрудился…

Выяснилось, что Чистов пытался и писать музыку, на этом поприще, впрочем, в отличие от парфюмерии особых успехов не достигнув.

В конце концов в силу того, что биография Спиридонова излагалась им не в виде монолога, а в процессе разговора к слову или как ответ на вопрос, скажем, об орденах, речь зашла о Казанском училище. К тому времени с обедом было покончено, и мужчины вышли на веранду, здесь можно было и подымить, и отхлебнуть из рюмки спиртного. К слову, выпито за столом было немного, что тоже импонировало Спиридонову – в употреблении крепких напитков он до сих пор отличался сдержанностью.

Здесь, на веранде, расспросив Спиридонова о его академических достижениях, Чистов осторожно полюбопытствовал: а не мог ли бы уважаемый Виктор Афанасьевич подтянуть его дочь Клаву по некоторым предметам из гимназического курса?..

– Вот бонну пришлось взять, – рассуждал он. – Трудди, остзейская немка. Она, конечно, большая умница, но, во-первых, молода и неопытна, а во-вторых, в некоторых науках разбирается, ровно крестьянин Ярославльской губернии в догматическом богословии… и то, пожалуй, ярославльский крестьянин разбирается больше. А вы офицер, человек образованный, небось в истории с географией представление имеете побольше остзейской-то немки…

Виктор Афанасьевич подтвердил, что – во всяком случае, в истории и географии – достаточно сведущ, да. И отчего же не поделиться знаниями? Если надо, то он готов. И то ли алкоголь, весьма умеренный, все-таки подействовал, то ли взгляд серых глаз Клавдии Григорьевны пьянил его не хуже ямайского рома, но он чувствовал себя способным не то что преподать историю на уровне гимназического курса, он, пожалуй, и латынь с греческим завернул бы…

– Ну, с латынью у Клавушки и так слава богу, – приязненно улыбался Чистов, – а вот если бы вы ее во французском наставили…

– Со всем моим удовольствием, – раздухарился молодой офицер, – я, к слову сказать, имею во французском хорошую практику, довелось много беседовать с окончившим курс в Сорбонне.

О том, что этот «окончивший курс» был японцем, Спиридонов предусмотрительно умолчал. Да было то и не важно: главное, что он отшлифовал в этих беседах свободу общения на неродном языке и теперь отдавал себе отчет, что от его науки толк непременно будет.