Белый квадрат. Лепесток сакуры - Олег Рой

Но в то время, пока Спиридонов искренне считал Бога равнодушным и отстраненным или плодом человеческой фантазии и желания стяжать чувство уверенности в завтрашнем дне, Богу Виктор Афанасьевич, вероятно, был совсем не безразличен. Можно, конечно, считать это совпадением, но вскоре за соседним столиком приземлилась компания пожилых офицеров двести тридцать восьмого Клязьминского резервного, остававшегося в Москве. Виктор Афанасьевич, хоть и не был обычно излишне компанейским человеком, незаметно для себя присоединился к ним. Результатом их посиделок стало то, что уже на следующий день он подал документы на вакантную должность в этом самом резервном батальоне. Сказать, что это была удача, значит, ничего не сказать – это, по сути, было чудо, и Виктор Афанасьевич впервые задумался о том, так ли он прав в своем отрицании Провидения. В конце концов, Клавушка определенно считает, что Спиридонова ей послал сам Господь – может, она не так уж и неправа?

В ближайшее воскресенье Виктор Афанасьевич объявил своим будущим родственникам, что срок его епитимии (каковой он объяснял, почему не подходит к Причастию) истек, после чего впервые с тысяча девятьсот пятого года пошел на исповедь, а затем и причастился Святых Тайн.

Действительно, если есть Бог, есть ли у него для человека большая милость, чем вечная любовь? По крайней мере, так думал Виктор Афанасьевич в тот день, впервые за почти четыре года подходя к чаше Причастия.

Как иногда хочется остановить память, сделать так, чтобы она застыла на каком-то моменте, когда ты был счастлив, словно после этого ничего уже не было. Как в сказке – жили они долго и счастливо и умерли в один день.

Запечатлеть прошлое, как фотографический снимок, зафиксировать счастье, изваять его в мраморе, чтобы оно таким всегда и оставалось. Хочется просто до боли крикнуть памяти: остановись! Дальше нет пути, дальше разверстая пропасть, бесконечный ужас ужасного конца. Но память мчится, словно обезумевшая лошадь к обрыву, и остановить ее невозможно, ее призрачная плоть неподвластна узде. Случилось доброе – ожидай злого; это залог того, что, возможно, получив злое, можно ожидать доброго. Вот только есть такие беды, которые не компенсирует никакое вознаграждение в будущем. Не всякий Иов удовлетворится новыми имениями и другими сыновьями, некоторые из них будут всю жизнь оплакивать тех, с кем их разлучил неумолимый рок.

У Спиридонова при себе всегда была одна фотография. Он носил ее так, как христиане носят нательный крест, но никогда не вынимал для того, чтобы взглянуть на нее. Во-первых, он и так помнил ее в малейших деталях. А во-вторых…

Это был тот день, когда Виктор Афанасьевич хотел бы остановить течение времени. Пусть бы после фосфорной вспышки фотографа мир застыл бы не на фотопленке, а наяву. Пусть больше ничего никогда не шелохнулось бы в мире – он был бы счастлив. Но, увы, застыло время только на фотографии, на которой хрупкая девушка в простом белом платье стояла рядом со статным штабс-капитаном резервного полка, не скрывающим своего счастья. А счастье штабс-капитана заключается как раз в том, что девушка рядом с ним – его законная жена, Клавдия Григорьевна Спиридонова, в девичестве Чистова.

Это было начало мая, праздник – Красная горка; две недели назад отпраздновали Пасху, и, едва закончилась Радоница, Виктор Афанасьевич и Клавдия Григорьевна обвенчались в церкви на Сретенке, где ее покойный дед некогда был регентом хора. Случилось это в понедельник, восьмого мая тысяча девятьсот одиннадцатого года, спустя три года после их знакомства. А сфотографировались они на следующий день, девятого.

Казалось, впереди была вся жизнь, которую, конечно же, они проживут, не разлучаясь ни на мгновенье. Каждую свободную минуту Виктор Афанасьевич и его Клавушка проводили вместе, а когда бывали порознь, чувствовали себя как-то неправильно, словно лишившись чего-то важного.

Есть люди, которые не могли бы ответить на вопрос, были ли они счастливы хоть когда-то. Может, да, может, нет, трудно сказать. Но Виктор Афанасьевич мог сказать вполне уверенно – да, он был счастлив. Вот только счастье, к которому все люди стремятся, имеет свою цену, которую ты должен быть готов заплатить за него: человек, испытавший счастье и его лишившийся, испытывает такую боль, какую не сравнить с каким-нибудь аутодафе. Когда ты понимаешь, что именно ты потерял, когда осознаешь, что потерял это навсегда, хочется раскроить голову о стену, чтобы выключить продолжающееся кино, прекратить ужас без конца хотя бы ужасным, но концом.

Так Иуда, осознав, что сотворил, не нашел другого выхода, как свести счеты с жизнью. Но Иуда сам был палачом своего счастья, и его приговор закономерен; а сколько таких, кто без видимой причины, без понятной вины в один момент теряли свое счастье?

Молодые супруги выходили из фотоателье, не размыкая рук, и не знали, куда в конце концов приведет их путь. Не знали, что судьба отмерила им лишь три таких коротких и таких долгих года совершенного, безмятежного счастья. И им, и всей стране, которая, казалось, тоже с каждым днем становилась все богаче, все прекраснее, все счастливее…

Но этой стране, не опускающей руки после поражений и оскорблений, трудолюбиво обустраивающей свою жизнь и нуждающейся, по словам одного из своих выдающихся сынов, хотя бы в двух десятилетиях мирной жизни, в далеких кабинетах, где решались судьбы мира, уже был вынесен смертный приговор. Хозяева этих кабинетов, те, что считают мир своей плантацией, а народы этого мира – своими пожизненными должниками, не желали, чтобы в том, что они привыкли видеть своей вотчиной, кто-то был богат и счастлив без их на то дозволения. Россия не желала играть по их правилам; Россия имела смелость жить по-своему, а не так, как предписывали ей заокеанские всемогущие хозяева кабинетов с Уолл-стрит и лондонского Сити. Такая Россия была для них как бельмо на глазу, как надоевшая оскомина.

А потому Россия должна была умереть. Любой ценой.

Глава 10. Между часом шестым и девятым

В тот вечер Виктор Афанасьевич больше не занимался ни своей книжкой, ни делом Ощепкова. Рукопись под пресс-папье, блокнотик и папка с делом лежали на столике, между ними – наполненная окурками пепельница. Спиридонов сидел у окна, невидящим взглядом обозревая проносящиеся пейзажи, и вспоминал. Память бережно сохраняла каждую минуту, проведенную рядом с Клавушкой. Поток этих минут неумолимо стремился к августовскому водопаду, когда выстрел в Сараево стал первым из миллионов выстрелов великой войны.

Ему достаточно было прикрыть глаза, чтобы увидеть ее, сидящую на подоконнике в эркере их маленькой, уютной квартиры. Почему-то она запомнилась ему такой – в легком ситцевом платьице, с распущенными волосами, по которым утреннее солнце щедро рассыпало золотистые блестки рыжинок. Ее кожа всегда была бледна и прохладна, но румянец на щеках иногда все-таки появлялся, а по весне проступали почти незаметные веснушки. И серые, с легким оттенком зелени глаза искрились радостью, когда они были вместе.

Но час разлук приближался, как поезд, везущий сейчас Спиридонова, приближался к Новосибирску – неотвратимо, неудержимо, стремительно…

Обыватели еще гадали, будет ли война с «кузеном Вилли» или бог милует, но по всей Руси от дальнего Владивостока до Варшавы и Ковно потянулись эшелоны солдат. Мобилизация, какой еще не знала матушка-Русь, собирала под черные крылья грядущей войны миллионы солдат, часть которых уже была отмечена незримым знаком смерти. Уезжал и штабс-капитан Спиридонов, уезжал с тяжелым сердцем, оставляя Клавушку в Москве одну.

Детей у них так и не случилось. Врачи объясняли это слабой, болезненной конституцией Клавдии Григорьевны, они считали, что ее организм просто не в состоянии выносить ребенка. Это лишь немного омрачило счастье Спиридоновых. Конечно, им бы хотелось, чтобы у них был малыш, но раз Бог не дает, то и горевать не о чем. Разве им плохо вдвоем? Ничуть не бывало: за три года брака в их семье не произошло ни единой размолвки. Такое, конечно, редко, однако бывает, и очень жаль, что и впрямь нечасто. А рецепт семейного счастья прост: не сложнее химической формулы воды. Надо просто любить того, кто рядом с тобой, хотя бы как самого себя, чувствовать его или ее своей частичкой, частичкой своей души.

Для Спиридонова Клавушка была самой ценной, самой дорогой частицей его души; хрупкой, беззащитной, нуждающейся в заботе и охране от всего злого. А Виктор Афанасьевич для Клавдии Григорьевны был как солнышко для цветочка, источником тепла, света, самой жизни…

Но это солнышко вынуждено было, надев военную форму, уйти на запад, и для Клавдии Григорьевны наступала долгая холодная ночь. Она не просила, тем более не требовала, чтобы он остался, поскольку понимала, что он не сможет. Но ее застывшая в глазах тоска ранила Спиридонова куда больше, чем все те вражеские осколки и пули, которые еще предстояло ему получить на этой войне.