Коварный искуситель - Моника Маккарти
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как будто она могла забыть этот ад! Зрелище прежнего места заточения было излишним: воспоминания и так терзали Беллу каждый день.
И как только она сумела это выдержать? Ее дочь. Ее гордость. Упрямая решимость не дать им победить. И каким-то образом она выстояла. Научилась не замечать, что на нее все время смотрят. Что ей не дают ни минуты уединения. Жалостливые взгляды. Прутья. Белле казалось, что ее связали по рукам и ногам, и она боролась с этим ощущением, пытаясь ходить туда-сюда и разминать ноги и руки каждое утро, боролась со скукой, сочиняя истории про людей внизу.
Только вот справиться с холодом она не могла и сразу начинала дрожать, стоило лишь вспомнить. По сравнению с тем, что было в клетке, эта маленькая, сырая, убогая комнатушка казалась ей раем.
Она вышла из клетки похудевшей, ослабевшей и опечаленной, но с прямой спиной и гордо вздернутым подбородком. Один раз она через это прошла, но опасалась, что второго не выдержит. С тех пор как ее выпустили, у нее в сердце поселился ужас, но с каждым днем Белла становилась сильнее и уже напоминала себя прежнюю.
Внезапно дверь со стуком распахнулась. Она оцепенела, потому что точно знала, кто пришел. Кроме скуки вторым врагом Беллы в долгие дни ее тяжкого испытания стал сэр Саймон, ее личный мучитель.
Белла обернулась, поскольку знала: будет только хуже, если она станет его игнорировать.
Он злобно сощурился, словно пытался найти, к чему придраться.
– Вы все время торчите возле окна.
У нее затряслись поджилки. Окошко было единственным развлечением, которое позволяло ей не сойти с ума. Если Саймон догадается, как она им дорожит…
Во рту пересохло. Белла облизнула губы быстрым движением языка и тотчас пожалела об этом, увидев, как у сэра Саймона загорелись глаза. Просидев здесь два года, она уже усвоила, что нельзя привлекать его внимание к какой-нибудь части своего тела – особенно к губам, – но ее подвело волнение.
– Просто я проголодалась и захотела узнать, который может быть час. Вы принесли мне поесть?
– Я вам не слуга, черт возьми! – рявкнул он, как она и рассчитывала. Разозлить его – лучший способ отвлечь, чтобы не учуял, как она его боится.
Белла высокомерно приподняла бровь, сознавая, что играет с огнем.
– Тогда что вам нужно?
Сжав кулаки, он процедил сквозь зубы:
– Вы уезжаете.
У нее отвисла челюсть. Белла была настолько ошеломлена, что забыла о манерах. В ней зажглась надежда, но она попыталась ее унять. Должно быть, она ослышалась?
– Я уезжаю? – переспросила Белла.
– Ага. – Он за ней наблюдал, явно забавляясь, поскольку отлично понимал, что с ней творится.
Белла опустилась на табурет и взялась за рукоделие, как будто ничего не слышала, заставляя дрожащие пальцы продевать иглу сквозь льняную ткань рубашки, потом с деланым безразличием спросила:
– И куда же я еду?
Неужели война закончилась? Прошли мирные переговоры? Может быть, ее наконец отпустят домой?
– В монастырь.
Она почти не почувствовала разочарования. Если не домой, то пусть в монастырь. Все лучше, чем укрепленная военная крепость вроде Берувика. В монастыре вполне можно попытаться бежать.
Но сэр Саймон знал, какое направление примут ее мысли, и знал, как продлить пытку, поэтому, улыбнувшись, добавил:
– Это кармелитский монастырь в окрестностях Берувика. Вас доставят туда, и вы немедленно примете обет.
Обет? Боже правый! Ее душа немедленно восстала. Захотелось кричать, что она не поедет. Забиться в угол от одного только предположения. Обет монашества – это тюрьма, из которой ей не убежать. Дашь клятву – назад пути не будет. До конца дней сидеть взаперти. Одиночество… скука… тюрьма… Это не закончится для нее никогда. Господи, ей следовало догадаться, что судьба еще сыграет с ней жестокую шутку.
Но за долгие годы с Бьюкеном она научилась скрывать эмоции, и этот навык сослужил ей добрую службу и в Берувике. Белла ничем не выдала своего ужаса, но он догадался и гадко усмехнулся:
– Наверное, это вас обрадует. Вы давно живете, как монашка, а теперь вы ею и станете.
Его темные глаза обежали ее фигуру в бесформенном шерстяном балахоне. Изящное платье, в котором Белла попала в заточение, давным-давно сносилось, и ему на смену пришли грубые обноски, выброшенные замковой прислугой. Шерстяная ткань сурового прядения была грубой и колючей, но не все ли равно: в ней хотя бы тепло.
В его голосе ясно слышался упрек. Если бы она уступила его притязаниям, отдала ему свое тело, как годами отдавала Бьюкену, было бы гораздо легче. Она могла бы получать больше угля для жаровни, дополнительные одеяла для своего нищенского ложа, еду повкуснее и массу маленьких послаблений, которые сделали бы ее жизнь если не удобной, то хотя бы сносной.
Но она не могла себя заставить, и не только потому, что в этом человеке ей было все отвратительно, каждая черта: бурые пятна на зубах, белые хлопья на сальных темных волосах, пот ручьем, отчего его лицо блестело, как рыбья кожа. Нет, она бы никогда себе не простила, если бы уступила ему! С мужем она выполняла супружеский долг. С Лахланом… позволила себе вообразить, что между ними может быть что-то серьезное. Но с Саймоном она бы просто продавала себя, как шлюха. И гореть ей в аду, если она оправдает ходившие о ней слухи: сначала насчет Роберта, а потом, после того как попала в плен – чему, несомненно, поспособствовал Росс, – и насчет Лахлана.
Беллу не трогало, что ее называли шлюхой, но становиться таковой она не собиралась, поэтому вытерпела холод, голод и два года непрерывных мучений. Дважды он зашел слишком далеко и чуть ее не угробил. Однажды послал ей протухшую еду, и она слегла с отравлением. Во второй раз, желая наказать за непослушание, в холодную дождливую ночь забрал у нее одеяла, и она чуть не замерзла до смерти.
Как и бывший муж, сэр Саймон хотел видеть проявление чувств, искал способы ее сломать. Не раз за эти два года она хотела сдаться, но одно держало ее: мысль о дочери. Она должна держаться ради Джоан.
– Я слышал, кельи там маленькие и вовсе без окон, – продолжил ехидно сэр Саймон. Белла едва сумела унять дрожь, пытаясь скрыть страх, но он все равно догадался. – Но вы ведь к этому привыкли, а, графиня? – Он старательно выговорил ее титул, но вдруг звонко хлопнул себя по лбу. – Ах да! Теперь, когда Бьюкен умер, Эдуард, второй по счету,
