Любовь в эпоху перемен - Юрий Поляков

— Теперь, кажется, есть… — ответил он и посмотрел на Зою.

— Ну хватит! — Болотина встала, поморщилась и ушла, держась за бок. Следом, звеня наградами, ушагал на негнущихся ногах оскорбленный ветеран, Илья провожал его, успокаивая:

— Федор Тимофеевич, не надо так обижаться… Это же просто полемика, спор, плюрализм…

— Вредительство, а не плюрализм! — пыхтел дед. — Я напишу в ЦК!

— Ну, зачем сразу в ЦК?

— В Политбюро напишу!

Зоя хотела уйти вслед за Колобковым, но Гена скорчил умолительную гримасу, она вздохнула, улыбнулась и осталась в зале. К знаменитости выстроилась очередь за автографами. Он расписывался на чем попало — на газетах, журналах, читательских билетах, ученических тетрадках, неровно выдранных блокнотных листочках, каких-то случайных бумажках — кто-то подсунул квитанцию химчистки. С натужной скромностью спецкор выслушивал восторги, одновременно давая интервью кивающему Пуртову — тот буквально всунул микрофон гостю в рот. Еще Скорятин успевал отвечать на вопросы:

— А Солженицын вернется?

— Обязательно!

— А хлеб подорожает?

— Нет, только икра.

— А Горбачев и Ельцин помирятся?

— Едва ли…

— А правда, что настоящая фамилия Аллы Пугачевой — Рабинович?

— Не проверял.

— А кто все-таки написал «Тихий Дон»?

— Гений.

Мятлева сидела в стороне и как-то странно смотрела на москвича, а он тем временем старался мягко отвязаться от зануды-доцента с его рукописным трактатом «Христианский марксизм — будущее человечества». Исподтишка поглядывая на библиотекаршу, Гена подумал: он отдал бы десять лет жизни, чтобы узнать, что происходит в голове женщины, когда она смотрит на мужчину, решая: «да» или «нет». Какие фантазии расцветают и гаснут, какой сокровенный трепет пробегает по телу, какие слова умирают на загадочно улыбающихся губах…

— Товарищи, нашему гостю предстоит еще несколько встреч. Имейте совесть! — строго объявила Зоя. — Девушка, вы второй раз за автографом подходите.

— Это маме…

— Тогда сразу и папе берите!

Библиотекарша встала, взяла Гену за руку, извлекла из огорченной толпы и повела в кабинет начальницы. По пути он сжал ее пальцы чуть нежнее, чем следовало бы, в благодарность за избавление от неуемной публики, она же в ответ отняла ладонь, но не так быстро, как положено даме, недовольной смелостью нового знакомца. Скорятин почувствовал, что его сердце нежно набухает, подобно большой весенней почке.

Вопреки всему Болотина была настроена вполне миролюбиво.

— Ну что ж, живенько получилось, — оценила она.

— Какой народ у вас любознательный! — похвалой на похвалу ответил журналист.

— Да, тихославльцы такие, особенные…

— Есть версия, — вставил Колобков, — что Тихославль был самой первой столицей Руси.

— А Киев?

— Это потом, после потопа! — объявил пропагандист, ловя Зоин взгляд.

— После какого еще потопа, Илья Сергеевич, что вы мелете!? Мы, слава богу, не в Палестине! — нахмурилась Елизавета Вторая.

— Сейчас объясню… Здесь, где мы с вами стоим, был Русский Океан. Когда, размыв Гороховецкий отрог, вода ринулась вниз к Волге…

— Ладно вам глупости-то болтать! Лучше скажите, Федор Тимофеевич успокоился?

— Нет, сказал, письмо в ЦК напишет!

— Зря вы так, Геннадий Павлович, — попеняла Болотина. — Он у нас председатель Совета ветеранов. И без ног, как Мересьев.

— Очень жаль! Но нельзя жить вчерашним днем, молиться на душегуба, как на икону. Вы согласны, Зоя Дмитриевна? — спросил Гена.

— Не знаю… Жалко стариков. Они до сих пор на Хрущева из-за Сталина злятся. А вы им теперь говорите, что Сталин хуже Гитлера.

— Хорошо, Джугашвили лучше Шикльгрубера! — согласился москвич. — Но только для вас!

— Галантно! — хмыкнула директриса.

— А вы знаете, что Сталин — внебрачный сын Пржевальского? — оживился Илья, страдая от Зоиного невнимания.

— Час от часу не легче! — всплеснула руками Болотина. — Почему тогда не Миклухо-Маклая?

— Потому что Маклай по Кавказу не путешествовал, а Пржевальский путешествовал и даже ночевал как-то в Гори…

— Да, усы в самом деле похожи… — задумалась Мятлева.

— Хватит чушь-то городить! Скажите лучше, где гостя кормить собираетесь?

— У Зелепухина.

— Правильно. Там расстегаи хороши! Ну, всего вам доброго, Геннадий Павлович, просветили! — Елизавета Вторая тяжело встала, словно закончив аудиенцию, даром что к ручке не подпустила.

— Елизавета Михайловна, — охрабрел Скорятин. — Разрешите обратиться с нижайшей просьбой!

— Слушаю вас… — насторожилась начальница.

— Прикомандируйте к нам Зою Дмитриевну!

— А это еще зачем?

— Для украшения нашего одинокого мужского дуэта! — брякнул Гена.

— Вот оно как! — повелительница чуть улыбнулась, оценив остроумие.

— Я не могу! — запротестовала, краснея, Мятлева. — Мне надо… книги на списание…

— Девочки закончат. А ты украсишь одинокий дуэт. Думаю, вы споетесь.

Болотина пошла, держась рукой за бок, к выходу, обернулась, строго посмотрела на подчиненную и сказала:

— Не забудьте, милая, в девять вечера у Геннадия Павловича выступление на районном радио. Пуртов помчался вопросы готовить.

— Я помню…

— Сомневаюсь! — и хлопнула дверью.

Зоя смутилась, а мужчины переглянулись: «Самодержица!» Выждав несколько минут, они вышли на улицу. Безоблачное теплое повечерье вступило в ту золотую пору, когда вся природа от утомленного солнца до букашки, роющейся в свежей сирени, кажется великодушным даром усталого Бога суетливым и неблагодарным людям. Зеленые чешуйчатые купола за деревьями напоминали огромные сомкнутые бутоны. Оставалось гадать, какие дивные цветы они явят, раскрывшись на закате.

Водитель еще не приехал.

— А представляете, что тут было, когда все храмы звонили разом? — воскликнул Илья, указывая на колокольни. — Ваши сорок сороков отдыхают.

— Наши сорок сороков уже семьдесят лет отдыхают, — тонко улыбнулся Гена.

— Говорят, церкви снова откроют, — сказала Зоя.

— Открыть-то откроют, а где они столько верующих возьмут? — пожал плечами пропагандист. — Атеизм был бы самой лучшей религией, если бы обещал после смерти хоть что-нибудь, кроме светлой памяти в сердцах товарищей.

— Ты, кстати, хотел рассказать, почему тут столько церквей, — напомнил Скорятин. — Или здесь тоже Пржевальский путешествовал?

— Тебе какую версию, официальную или неофициальную? — ухмыльнулся Колобков.

— Давай сначала официальную.

— Тихославль — город купеческий, люди тут жили солидные, чужаков не любили. Вот каждая улица себе церковь и строила, чтобы без посторонних молиться. Убедительно?

— Не очень.

— Правильно. На самом деле Тихославль до потопа звался Святоградом и был сакральным центром. На каждом шагу капища — Роду, Перуну, Велесу, Мокше, Симарглу, Лелю… Со всей Руси сюда ехали. Пойдем языческую Троицу смотреть, подробнее расскажу. Христиане, когда в силу вошли, по-хитрому действовали: святилища не просто разрушали, а сразу строили на их месте церкви. Дорожка протоптана, веками сюда ходили — жертвы богам приносить. Ну а теперь, коль пришли, помолитесь нашему Богу. Очень грамотно с точки зрения агитации и пропаганды! Говорю вам это как заведующий отделом.

— Значит, по той же логике в церквях после революции театры и клубы устраивали?

— Верно, Палыч! В самую точку. И как ты живешь с таким умищем? Дорожка-то протоптана. Раз пришел — заодно спой Интернационал в честь отца Карла, сына его Ленина и Святого Духа классовой борьбы…

— Неужели все так просто?! — вздохнула Мятлева.

— История, Зоя Дмитриевна, это кайло с узором! — Илья свысока глянул на соперника.

Подъехала «Волга». Хмурый Николай Иванович, пока усаживались, объяснил, что менял пробитое колесо, а потом весь недолгий путь бурчал про гадов, бросающих на дороге колюще-режущие предметы.

20. У Зелепухина

— Справедливейший, жрать пойдешь? — спросил Дочкин, войдя к шефу, и от его пиджака в кабинете запахло старой кожей.

— Не хочу, у меня после вчерашних голубцов до сих пор изжога, — отозвался Гена.

— Это потому, что ты не продезинфицировался.

— Пожалуй…

— Ну что, «Клептократию» ставим?

— Пока нет. Опасно.

— Прав как всегда! Может, по граммульке?

— После планерки.

— Слушаю и повинуюсь, о предосторожнейший! Точно не обедаешь?

— Не хочу перебивать аппетит. У меня вечером ресторан… вроде бы.

— А я пойду — закушу сальмонеллу кишечной палочкой…

Жора с интересом, словно в первый раз, оглядел большой кабинет начальствующего друга, задержался взглядом на рейке с гвоздиками, чему-то незаметно улыбнулся и вышел вон.