Любовь в эпоху перемен - Юрий Поляков

Странно: Алиса снова была недоступна: «…попробуйте перезвонить позже…»

«Товар, наверное, принимает. Ладно, пусть будет сюрприз!» — подумал Гена и нажал кнопку селектора: — Оля, зовите народ на планерку!

— Вы же сказали, в три. Все обедать пошли.

— Верните! Меня вызвали в «Агенпоп», — соврал он.

— А-а, ясненько!

«Наблюдательная девочка!» — усмехнулся главред и строго повторил: — Всех вернуть!

Скорятин вообразил, как через час спустится в «Меховой рай». Они обсудят, в какой ресторан сходить вечером, а потом он покажет фотографию из Тихославля и спросит, похожа на него эта внезапная Ниночка? Алиса относилась к семейной жизни любовника с пониманием, чутко выслушивала жалобы на домашние кошмары и утеснения, сострадала, советовала, как вести себя с женой, дочерью, сыном, успокаивала, если он психовал из-за неблагодарной Вики или запойной Марины. Она воспринимала его брак без ревности, а лишь с сочувствием, словно речь шла о постылой работе, куда приходится таскаться каждый божий день, а надо бы давно бросить. Если Гена спускался к ней на третий этаж, артистичная продавщица встречала его как обычного покупателя, зазывая громким прилавочным голосом:

— Мехами интересуетесь, молодой человек? Только что получили новую коллекцию. Заходите — не стесняйтесь! Где новый мех — там женский смех!

Впустив, она выглядывала, проверяя, нет ли любопытных глаз, потом запирала дверь и бросалась ему на шею:

— Боже, как я соскучилась!

Нацеловавшись, заваривала изумительный чай «Астравидья», который по знакомству брала в магазинчике «Тадж-Махал», помещавшемся на четвертом этаже, в торце, где при Советской власти был комитет комсомола. И вот что удивительно: раньше «Астравидья» ничем не отличалась от обычного чая, который можно купить в любом супермаркете. Но год назад вместо сонной хохлушки Оксаны, уехавшей рожать в незалежный Львов, появился новый продавец — молодой вежливый индус Калид, отчисленный из строительного института. Он объяснил: Оксана впаривала не «Астравидью», а какой-то «позорный бленд», расфасованный в Подмосковье. Настоящую «Астравидью» присылают из Дели по чуть-чуть — для дегустаций. Алиса, сообразив, подарила Калиду, мерзнувшему в полуотапливаемой комнате, кроликовую доху (провела по бухгалтерской книге как бонус к дорогой шубе), а благодарный индус преподнес ей к 8-му марта большую банку настоящей «Астравидьи». Вот чай так чай: от одного аромата кружилась голова, а после нескольких глотков в организме объявлялась забытая пионерская бодрость. Выпив несколько чашек и наговорившись всласть, Скорятин обычно возвращался к себе на шестой, но иногда, распалившись, они сбегали на часок-другой к ней домой — это рядом, через дорогу. Первым делом она закрывала в ванной визгливого пекинеса Чанга. Пес ненавидел Гену до глубины собачьей души за непочтительность к любимой хозяйке. Однажды, когда страстная Алиса вскрикнула громче обычного, пес подпрыгнул, схватился зубами за ручку, отворил дверь, влетел в спальню и цапнул соперника за пятку — до крови. Смех и грех, как бабушка Марфуша говорила. Пришлось сказать дома, что в бассейне напоролся на брошенную кем-то в воду пластиковую вилку.

— Страна дикарей! — буркнула жена. — До урны мусор донести не могут.

Однако воспользоваться квартирой удавалось не всегда, а только если Виталик уезжал в секцию — он занимался водным поло и тренировался четыре раза в неделю. Как-то Гена прилетел из Чехии, соскучившись до клеточного недомогания. Алиса примерила перед зеркалом подарок — шикарное гранатовое колье, потом они выпили мозельского, и она стала благодарно целовать щедрого друга — до одури, до воспаленных губ. Но Виталик болел гриппом и лежал дома. Она позвонила в ближний почасовой отель, где мест, увы, не оказалось. Кончалось время летних отпусков, и, воротившись с пресного семейного отдыха, любовники всей округи наверстывали упущенное на скрипучих казенных койках. Тогда Алиса, глянув на Гену безумными, потемневшими глазами, загадочно улыбнулась и заметалась по магазину, срывая с вешалок шубы, бросая их на пол — черные, коричневые, белые, красные, синие, зеленые… Потом она выскользнула из одежды, распустила рыжие волосы и опрокинулась на меховую гору. Боже, до сих пор, закрыв глаза, он видит перед собой утопающую в искрящейся мягкой рухляди перламутровую женскую наготу с огненным «шубным лоскутом» между распахнутыми бедрами.

Вечером дома Гена ворочался под одеялом, чувствуя зуд в теле, исколотом остью. Когда муж в очередной раз перевернулся с боку на бок, Марина буркнула:

— Стареешь.

— Почему?

— От тебя нафталином пахнет. Я думала, это просто образное выражение. Оказывается, нет. Значит, стареешь…

«Лучше нафталином, чем перегаром…» — подумал он, промолчав.

Истерика перед сном в его планы не входила.

22. Планерка

В дверь заглянула Телицына.

— Можно заходить? — спросила она с такой тоской, словно Скорятин был не редактором, а стоматологическим садистом с волосатыми ручищами.

— Жду вас с нетерпением.

В кабинет уже просачивались сотрудники и рассаживались вокруг длинного стола — каждый на свое исконное, годами насиженное место. Занять чужой стул считалось преступлением. Как в школе. Фаза входила в класс и первым делом бдительно озирала парты.

— Это еще что за географические новости? — грозно спрашивала она, заметив несанкционированную перемену мест.

— А он толкается! — плачущим голосом оправдывалась какая-нибудь самовольница.

— Кто?

— Воропаев.

— Так, значит? — «немка» брала толкателя за ухо и приподнимала. — Он больше не будет.

Коля Воропаев мужественно сносил экзекуцию, и потом его ухо пылало, как рубиновая кремлевская звезда. В 1990-е он занялся бизнесом, посредничал между «чехами» и военным заводом, распродававшим на металлолом импортные станки. Оборонщики что-то вовремя недопоставили, башибузуки обиделись и выбросили Колю за пустые обещания из поезда, на полном ходу. В морге его долго не могли опознать. Остались жена и две дочери. Младшую Веру Скорятин недавно «поступил» в Высшую школу журналистики, в обмен взяв на работу вроде как племянницу ректора — моложавого старика со шпионским прошлым.

— Не опоздал? — пугливо спросил Дормидошин, дожевывая на ходу.

— Где остальные? — рявкнул главный, глядя на часы.

— А сказали в три…

Гена, будучи рядовым сотрудником, сам не любил ходить на планерки, сначала под тяжкие разносы Танкиста, а потом под изысканные выволочки Исидора. Всякое начальство — источник повышенной опасности и несправедливых притеснений. Что поделать, иначе нельзя. Руководитель обязан быть недовольным. Всегда. Лишь порой, пробив тучу угрюмства, тонкий лучик благоволения может коснуться избранного, но не часто, нет: похвала развращает подчиненного, как женщину — бесперебойные подарки.

Возглавив после падения Шабельского «Мымру», он решил воплотить мечту каждого журналиста, вышедшего в начальники, — переустроить жизнь редакции на разумных, честных, справедливых, творческих основах. На собрании трудового коллектива новый главный торжественно объявил, что отменяет унизительную слежку за коллегами: кто когда пришел и ушел с работы.

— Все мы люди взрослые и сами знаем, где быть, сколько и зачем. Мне нужны не усидчивые задницы, а думающие головы и пишущие перья!

— И в книге отмечаться не надо? — уточнил осторожный Галантер.

— Нет, не надо! Журнал посещений я отменяю.

В ответ Гена получил шквал обожания, восторженный шепот в курилке: дожили, дожили до доброго царя! А через неделю в редакции нельзя было найти никого, чтобы поручить написать пустячную, но срочную заметку или отправить на задание. Даже дежурные по номеру исчезли, а мертвецки пьяная «свежая голова» Паровозов спал, уткнувшись в подписные полосы. Через месяц реформатор в 10:00 лично стоял у входа и записывал в возрожденный фискальный гроссбух всех опоздавших и прогулявших, потом собственноручно собирал бюллетени, придирчиво разглядывая треугольные печати. Дисциплину удалось восстановить через полгода.

Настрадавшись от мелочной опеки начальства, Гена, воссев, пообещал: главная редакция отныне не вмешивается в политику отделов, не правит, не режет, не заворачивает тексты, доверяя гражданской и профессиональной зрелости журналистов! Кончилось тем, что все как ненормальные ударились в маленькие и большие гешефты. Галантер в каждый номер совал материалы о том, что Молдавия должна вернуться в лоно матери Румынии, а в благодарность ему ящиками везли «Белого аиста» и звали в Бухарест на разные конференции. Бунтман выискивал во всех гениях Земли Русской еврейскую кровь, находил, даже в Пушкине, и радостно оповещал об открытиях читателей. Его звездным часом стала статья «Дмитрий Иванович Мендель». Ребята из общества «Охоронь», несмотря на доказательность текста, обиделись за создателя периодической системы и набили журналисту в подворотне морду. Потнорук замучил статьями о голодоморе, устроенном параноиком Сталиным, причем если поначалу речь велась о сотнях тысячах жертв, то со временем дошло до десятков миллионов, и ненька Украина должна была по этой статистике обезлюдеть как Марс. Подло обманутый дольщик Бермудов развернул в «Мымре» жесткую войну с недобросовестными застройщиками из фирмы «Капитель», а Солов обнаглел и стал материться как в рифму, так и белым стихом.