По чужим правилам игры. Одиссея российского врача в Америке - Гуглин, Майя
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я уже любила эту больницу. Я уже считала её своей. Зеленые и красные огни вертолетной площадки на её крыше были видны за много миль. Огромные неоновые буквы «МХ» – Мемориальная больница – светили в окно моей комнаты в холодные зимние ночи. Примет она меня или нет?
На полу толстый ковер, шаги не слышны. В маленьком буфете, закрытом на ночь, еще стоит запах кофе. Сбоку лестница. По ней я поднималась в кабинет Джеймса Смита. Библиотека. Здесь я часто сидела по вечерам, забравшись с ногами в кожаное кресло. По этому переходу мы шли вместе с Тейлором в первый день, он показывал мне дорогу в поликлинику. Я прошла туда. Под потолком беспокойно завертел головкой, разглядывая меня, телеглаз отдела безопасности. Это словосочетание здесь не вызывало содрогания.
Я устроилась перед большим, во всю стену, окном. Что же меня сюда так тянет? Почему с тех пор, как в голову запала мысль об этих экзаменах, я думать больше ни о чем не могла? Почему неудачи со всякими заявлениями, регистрациями, МАТЧем так меня огорчали? Почему я ни разу не пожалела о деньгах, брошенных, как в топку, во всю эту авантюру, которая еще неизвестно, чем кончится? Мне же так хорошо дома.
Ключевое слово давно найдено. Невостребованность. Я давно освоила все, что от меня требуется на работе. Я работаю в одном из лучших отделений города. Двигаться мне некуда. Я уже качусь назад, как по по наклонной плоскости. Вместе со всеми. Я не хочу. Мне надоело притворяться, что я такая же, как все. Я лучше. Способнее. Мне больше дано. Не так много, как моему отцу. Ему не дали сделать десятой, двадцатой части того, что он мог. Заставили сделать вид, что он – обычный. Рядовой доцент на рядовой кафедре. Выслали из Ленинграда сразу после клинической ординатуры, оборвав только начавшуюся научную карьеру. Никто не помог. Еврей. Пятьдесят второй год. Он так и не прижился в Волгограде. Защитил докторскую – ВАК не утвердил. С объяснением не таились: еврей, да еще беспартийный. Не то. Министерство не разрешило переизбраться на должность заведующего кафедрой на второй срок. И происходило все это не без помощи местных коллег-профессоров. Его лучшая книжка – «Клинические этюды» – больше ста печатных листов, лучшие клинические разборы, которые я когда-либо читала. За «право первой ночи» – подставить свою фамилию соавтором, один профессор обещал зеленую улицу в Медгизе, короткие сроки, солидный тираж. Папа не согласился. Печатал почти подпольно, по частям, тиражом всего в одну тысячу экземпляров.
Я знаю всех этих людей. Я училась у них, сдавала им экзамены. Кафедрами нашего института заведуют они или их дети. Мне туда путь закрыт. Да и не очень хочется. В ассистенты берут тех, кто может в воскресенье вскопать грядки у профессора на даче. Кто не будет возражать, если его возьмут на научную конференцию в Москву специально, чтобы носить шефу чемоданы. Цену всей научной продукции наших кафедр я знаю, кухню видела изнутри. Разве трудно сделать, чтобы выводы были статистически достоверны? Надо просто выбросить все, что этой достоверности мешает. И тогда публикации идут, а готовые диссертации сходят как с конвейера. Моя в том числе.
Мои перспективы в Волгограде ясны. То есть их нет. А здесь?
Может быть мне только кажется, что я еще что-то могу. Но пока не попробуешь, не узнаешь. Дай мне попробовать, Америка. Я не многого прошу. Может быть через год я пойму, что мне здесь делать нечего. Что это бредни, которые надо выбросить из головы, красивая американская мечта, не имеющая ничего общего с реальностью. Что мне надо от жизни совсем другого. Но я больше не могу сидеть и ждать, пока кто-нибудь позовет.
Мимо прошел офицер охраны, тот самый, который дважды навещал меня возле запертой двери.
– Как дела, док? Все в порядке?
– Все нормально. Завтра собеседование, вот репетирую.
– А! Желаю успеха! Я уверен, что все будет хорошо!
Снова нас человек шесть, снова все иностранцы. Подан завтрак – кофе с булочками. Два араба не едят: мусульмане, Рамазан, с восхода до заката есть нельзя. Еще одна русская. Вступительное слово директора программы. Наконец-то я вижу Шмидта. Ничего особенного – маленький, белобрысый, сорок с чем-то. Он сам собеседование не проводит. У каждого из нас отпечатанное расписание – к кому и в какое время идти. У меня два собеседника, ни с одним из них я раньше в больнице не встречалась. Перебирают мои документы. Вот эти доктора в Нью-Йорке, подписавшие мне рекомендации, откуда они меня знают? При каких обстоятельствах они могли оценить мои профессиональные качества? Из резюме следует, что весь ваш врачебный опыт связан с Россией. Где вы учили английский? Когда мы просмотрели ваше личное дело, подумали, что, может быть, надо позвать переводчика. Вот эта ваша публикация – о магнитных бурях и инфарктах миокарда – о чем она? Что, действительно есть взаимосвязь? Письмо доктора Тейлора – очень сильное. Что было для вас самым трудным, когда вы стали работать здесь?
Я улыбаюсь, и стараюсь проявлять максимум энтузиазма. Что-то использую из домашних заготовок, где-то импровизирую. Называю имена резидентов, с котрыми работала вместе. Эти ребята ничего плохого обо мне не скажут. Рассказываю, как приходила по субботам и воскресеньям, училась читать и писать истории болезни.
– Не лучшее занятие в выходные дни, – усмехается мой совсем молоденький собеседник, сам явно только что окончивший резидентуру.
– Не лучшее. Но мне нужно было получить место.
– Трудно вам будет, в вашем возрасте, начинать все с нуля.
– Я знаю. Но я уже представляю себе, что меня ждет, и это мне нравится. Уверена, что у меня получится.
– Что же, хорошо…
Нас кормят ланчем и отпускают. Иду договариваться к Чизхолму – заведующему эндокринологией. Он член комитета по резидентуре, тоже проводил собеседование, но мне не достался. На стене его кабинета красуются «законы Чизхолма». Если вам кажется, что все идет хорошо, значит, вы чего-то не заметили.
– Доктор
