Романески - Ален Роб-Грийе

И тогда, желая отдохнуть, я перечитываю одну вырезку из периодической печати, а именно то, что очень давно выстриг из раздела «Разное» некоего ежедневного издания. Речь в ней идет о совершенном человеком по имени Николай Ставрогин сексуальном преступлении (забота о приличии не позволила автору рассказывать о содеянном вполне откровенно), жертвой которого стала маленькая девочка. Описание комнаты, а также фрагмент газеты, читать который стало трудно, так как плохого качества бумага на сгибах уже протерлась, теперь вставлены в мой третий роман, в «Соглядатая». Что до отклеившейся фанеровки, то, если память мне не изменяет, об этом в настоящей работе уже говорилось

Однако, сидя в тюремной камере, где время не ограничивает моих размышлений, я начинаю порой подозревать, что в некоторых случаях из-за сходства кое-каких аспектов темных политических дел Анри де Коринта и маркиза де Роллебона, о котором упоминалось несколькими страницами выше в связи с «Тошнотой», я их путаю. Несомненно, виной всей этой мешанины в особенности являются загадочные поездки графа Анри — так называл его мой отец — в Россию и Германию в конце 1930-х годов или в самом начале годов 40-х, то есть через полтораста лет после путешествия Роллебона.

Де Коринт, этот, ни дать ни взять, Ставрогин из романа Достоевского, в означенный беспокойный и безжалостный период постоянно находился в пути. Его непредсказуемая деятельность протекала за границей, и сегодня о ней известны лишь не доступные для соединения в одно целое обрывки, дошедшие до нас исключительно благодаря рассказам (порой дополняющим друг друга, но иногда противоречивым и чаще всего не имеющим видимой взаимосвязи), услышанным от третьих лиц, большинство из которых прямого контакта с ним не имело. По меньшей мере один из этих откровенно подозрительных и ненадежных свидетелей, а именно некто Александр Зара, сверх того имел прямой интерес в распространении лжи по поводу других международных агитаторов-интернационалистов. Теперь нам известно, что он был нацистским агентом, в течение долгих лет работавшим в Лондоне, и что, будучи схваченным британскими контрразведчиками в конце войны, делал все, чтобы запутать следы, не останавливаясь даже перед компрометированием невиновных, особенно тех, кто пользовался некоторым доверием.

В сентябре 1938 года де Коринт находился в Берлине — данный факт кажется неоспоримым, — где встретился с двумя лицами, весьма близкими канцлеру, а с одним из них даже несколько раз. Однако немецкие газеты той поры уже называли его серьезно больным, принужденным основную часть суток отдыхать. Имелись слухи — и их иногда повторяла пресса — о дуэли на саблях, во время которой графа будто бы ранили в шею, да так опасно, что хирурги оказались бессильными. Некий репортер, посетивший его 24 числа того же месяца в гостинице «Астория», возле Вильгельмштрассе, с целью взять интервью о европейских объединениях правых сил, оказался перед человеком очень слабым, «носящим на шее толстую марлевую повязку, которая могла скрывать „минерву“17, равно как рану или злокачественную опухоль».

Однако в начале октября (стало быть, сразу после Мюнхенских соглашений о территории Судетов), граф находился в Праге, куда прибыл вечером 7 числа (как полагают, приехав на поезде из Кракова), то есть всего за несколько часов до взрыва товарного состава, следовавшего из Германии, взрыва, который причинил серьезный ущерб Вильсонскому вокзалу, что стоит в верхней части Вацлавской площади, в центре города. Поиски ответа на вопрос о том, как такой поезд очутился у платформы вокзала, по своему назначению прежде всего пассажирского, стало для чехословацких властей сущей головоломкой. Многочисленные несуразицы, содержавшиеся в плохо согласованных друг с другом официальных сообщениях, распространенных ими в последующие дни, стали причиной появления нелепейших домыслов. Еще сегодня, спустя почти полстолетия, характер перевозившегося груза и техническая причина катастрофы, почти всеми воспринятой как покушение, по-прежнему остаются поводом для споров историков, все более склонных видеть в ней прелюдию Второй мировой войны.

Присутствие де Коринта в Праге, как бы там ни было, не кажется случайным, поскольку в письме, написанном его рукою, по всей видимости, в день катастрофы, но, к несчастью, неизвестно, кому адресованном (после победы союзников его обнаружили в архивах тайной полиции Дрездена), граф Анри дает скрупулезное описание разрушений железнодорожного хозяйства вокзала, и все это — в обезличенных выражениях, оставляющих однозначное впечатление, что то был отчет о выполненном задании, характер которого, однако, остается непонятным, точно так же как по-прежнему неизвестно, кем оно было дано.

Так или иначе, но существование взаимоотношений — возможно, дружеских, но во всяком случае сердечных — между Анри де Коринтом и Конрадом Генлейном (главой пронацистской партии в Судетах и Северной Богемии) зафиксировано на фотографии, сделанной в Париже за два года до того, во время открытия павильона Германии на Всемирной выставке 1937 года. На ней очень легко узнать их обоих, смеющихся, с бокалами в руках стоящих среди германских и французских деятелей.

В ту пору мне было пятнадцать лет, и сегодня я с горечью вспоминаю, в каком униженно-смешном свете предстала тогда Франция: ко дню открытия из всех павильонов были готовы лишь два — павильоны гитлеровской Германии и советской России, забавно похожие один на другой, расположенные визави на правом берегу Сены, напротив Иенских ворот, эти две постройки, массивные, угловатые, тяжеловесные и украшенные гигантскими статуями, коих помпезная строгость ныне определяет фашистский стиль, протягивали друг другу одна — свастику, а другая — серп и молот. Все остальное пространство, от холма Шайо до военного училища, представляло собой заваленную мусором грязную строительную площадку — что было предсказуемым следствием серии забастовок, проведенных Народным фронтом, — на которой суетилось несколько всеми забытых министров. Лишь СССР и Германия сделали ставку на собственных рабочих и инженеров. Нетрудно вообразить, как в тот вечер комментировало случившееся наше семейство!

Между тем моя память сохранила воспоминание о том, как двумя-тремя неделями позже, прекрасными теплыми днями, не пряча своего восхищения, мы подолгу гуляли по наконец-то завершенной выставке, ища прохладу под деревьями, среди неузнаваемого пейзажа Марсового поля и набережных, на небольших затененных площадках между фантастическими сооружениями, порой весьма очаровательными на вид, порою просто нелепыми, отдыхая по нескольку минут у веерных водометов, запивая соками экзотических фруктов остро наперченные или кисло-сладкие закуски, а затем отправляясь на поиски новых чудес, неизменно в компании нашей мамы, значительно более отца одаренной способностью к блужданию по лабиринтам садов и павильонов.

Конечно, я мало что знал и