Обещания богов - Жан-Кристоф Гранже
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Здравствуй, фройляйн! — сердечно сказала она.
Минна скользнула за стол и со смехом заявила:
— Как же я рада тебя видеть!
— Надо же, целая вечность прошла. Ты по-прежнему сидишь в деревенской глуши со своими психами?
Минна не ответила, но выражение лица свидетельствовало, что удар попал в цель.
— Ладно, — бросила Рут, вставая, — принесу-ка я нам абсент.
Она испарилась в шуршании занавесей. Сквозь приоткрытую штору Минна оглядела обычную клиентуру «Гинекея»: женщины в смокингах, апаши с намасленными челками, полуголые создания в птичьих или лисьих масках, и прочая экзотика вроде дам, которые целовались друг с другом взасос.
— Madame est servie![77] — сказала Рут по-французски.
Она внесла серебряный поднос с бутылкой абсента, графином ледяной воды, а также двумя ложечками, сахарницей и двумя резными рюмочками.
«Гинекей» гордился тем, что подает лучший абсент во всем Берлине, но, насколько было известно Минне, клуб оставался единственным местом, где его вообще еще можно было найти.
Она наблюдала, как Рут приступила к пресловутому ритуалу. Сначала по порции алкоголя в рюмки, поверх которых она пристроила ажурные «лопаточки» для абсента. На них она положила по кусочку сахара, а затем стала медленно лить ледяную воду. По мере того как таял сахар, абсент на дне мутнел.
Глядя, как в зеленом алкоголе образуются непрозрачные облачка, Минна думала о судьбе Рут. Она познакомилась с ней в двадцатые годы в госпитале «Шарите», в самом начале своей учебы, когда художница еще изготавливала медные маски для изувеченных на Большой войне. Минна немедленно влюбилась — и в ее искусство, и в нее как личность.
Для Минны Рут, которая была старше на добрый десяток лет, стала образцом для подражания. Исполненная творческой энергии и в то же время альтруизма, она была прямой противоположностью художнику-одиночке, затворившемуся в башне из слоновой кости. Заработка ради она долгое время публиковала свои рисунки в таких журналах, как «Die Dame» или «Симплициссимус»[78]. Помимо этого, в своей мастерской она лепила забавных зверьков, которые начали пользоваться успехом за границей.
Рут Сенестье словно шла в обратном направлении по сравнению с декадентским Берлином. Когда город был средоточием всех извращений и задыхался под тяжестью грехов, Рут вела монашеский образ жизни, полностью посвятив себя искусству. Потом, когда нацизм постриг всех под одну гребенку, она осознала собственные склонности и выбрала лесбийскую любовь. На сегодняшний день Рут коллекционировала романы с женщинами. Таков был ее персональный способ обозначить протест и поставить подпись художника.
Она протянула Минне рюмку, от которой исходил резкий запах аниса.
— Na zdarovie! — воскликнула она по-русски. — За нас!
Минна кивнула и отпила глоток, откинув голову назад. Она не была большой любительницей этой ликерной выпивки, но всякий раз, когда приходилось мериться силами с зеленой феей, у нее возникало ощущение, что она переносится в Париж конца прошлого века, в город ее любимых поэтов — Бодлера, Верлена, Рембо…
Она аккуратно поставила рюмку на стол, держа ее большим и указательным пальцами, и спросила:
— Так к чему такая срочность? Расскажи мне все.
37
Рут Сенестье не успела открыть рот, как занавеска снова откинулась. Появилась женская голова с большими ушами и встрепанной шевелюрой песочного цвета. Человек — простите, женщина — сжимала в зубах трубку на манер Попая[79]. Она была так пьяна, что носогрейка казалась единственным, за что она цеплялась, чтобы сохранить равновесие.
— Тебя уже обыскались! — проворчала незваная гостья с сильным славянским акцентом.
— Катись отсюда.
И не подумав послушаться, женщина, спотыкаясь, протиснулась в кабинку.
— Не познакомишь меня со своей подружкой?
Протянув руку, чтобы помешать пришедшей рухнуть на столик, Рут вполголоса бросила Минне:
— Ивана Куоккала, русская художница.
Соломенная женщина ухмыльнулась; на ней была куртка с поднятым воротом.
— А тебя как зовут?
— Минна фон Хассель.
У нее был большой опыт в том, что касалось умалишенных и их непредсказуемого поведения. Между прочим, и она сама половину времени была или вдупель пьяна, или под наркотой. Несмотря на это, тесное общение с очень нетрезвым человеком всегда вызывало у нее чувство неловкости.
— А чем занимаешься по жизни?
— Я руковожу клиникой для душевнобольных.
Она ответила со всей серьезностью. Сталкиваясь с пьянчужками, она испытывала глухой стыд за них, за себя, за человечество. Это спонтанное пренебрежение всеми условностями не имело ничего общего ни со свободой, ни с победой, а походило на вываливание внутренностей, на выплеск сточных вод.
— Как вы их убиваете?
— Простите?
— Своих пациентов, как вы их убиваете?
Минна побелела.
— Катись отсюда, — повторила Рут.
— Газ или радиация?
— Я же велела тебе убираться!
Пинком Рут вытолкнула художницу из алькова. Минне стало плохо: значит, планы по уничтожению — уже достояние общественности. Визит Менгерхаузена был не предвестником событий, а подтверждением.
— Сначала безумцы, — ухмыльнулась художница, закрыв занавесь. — Потом художники!
— Забудь про эту дуру, — бросила Рут. — Она не злая, только пить не умеет.
Минна кивнула и сделала еще глоток. У нее возникло ощущение, что она проглотила фосфоресцирующую жидкость. Не время давать волю собственным печалям, и, кстати, она не для того сюда приехала.
— Ну так что, — с усилием повторила она, — зачем ты меня вызвала среди ночи?
— Мне нужно было поговорить.
— О чем?
Рут замялась. Она посмотрела в свою рюмку, словно желая почерпнуть там решимость. У нее было круглое лицо, раньше создававшее видимость вечной молодости. Однако теперь яблоко пожухло, а кожа пожелтела, как мозговая кость.
— Я сделала глупость.
— Какого рода?
— Снова встретилась с тем, с кем не должна была больше встречаться.
Минна попыталась пошутить:
— О-хо-хо, новая берлинская любовь?
— Нет. Не о том речь. Совсем не о том.
— А о чем тогда?
Рут повела плечами, словно встряхиваясь под дождем.
— На самом деле я не могу об этом говорить.
— Почему?
— Слишком опасно.
— Это связано с гитлеровской кликой?
— Если бы только это…
Минна по-настоящему встревожилась: она не понимала, что может быть хуже эсэсовской угрозы.
Рут снова налила себе. На этот раз церемониал проходил в ускоренном темпе. Следовало выпить — и как можно быстрее.
— Не знаю, зачем я заставила тебя приехать. Это чистый эгоизм. Но мне так нужно было поделиться…
Минна взяла ее за руку:
— Я всегда буду рядом, только позови.
Рут попыталась улыбнуться, но механизм, как остановленный маятник часов, внезапно засбоил. Минна обратила внимание, что они одеты совершенно одинаково. Не только береты и короткая стрижка, но и мужские брюки и куртки. На дерматиновой банкетке она заметила плащ, довершавший сходство.
Минна подумала, что в
