Грешные люди. Провинциальные хроники. Книга первая - Анатолий Сорокин

Разум не верит, насытившись тем, что равенства нет, ни нам, ни детям, и в сказке до него не дожить.

Потому что все это БЛЕФ, полезный для одной части общества и вечно губительный для другой. Потому что двусмыслица этих прав и свобод существовала всегда и останется неразрушимой до скончания самой человеческой общности.

Мудрецу мудрецов Конфуцию, которому его император предоставлял все возможности, не удалось навести приличную справедливость, куда уж нынешним «просветителям», замеченным работой мозга совсем в других направлениях, успешно торгующими липовыми дипломами о высшем и сверх высшем, при этом, удачно сохраняющим халявные особняки и здоровье!

Слышу и сострадаю, гневаюсь и чего-то стыжусь – выходит, еще жив. Правда, не знаю зачем. Хотя когда-то вроде бы знал или думал, что знаю. Но кто-то разом, как тушат свет, накинул на мою изувеченную душу плотную ткань ночи. Мне стало не холодно и не жарко, показалось, сбежалась в глубине сердца как ртуть, навсегда затвердев, сама буйная кровь – радость жизни… лишенная сладкого мифа, с которым было, все же теплей.

Кто и когда разожжет новый очаг в моем пасмурном доме – не знаю!

Не знаю, и знать, пока не дано.

Ощущение одно: нет СЕЯТЕЛЯ и нет СОЗИДАТЕЛЯ, кругом только бессовестные рвачи, карьеристы, хапуги, хватающие друг друга за горло. Увертливые политиканы, лихие оракулы и ораторы, вновь завладевшие сознанием самой скукожившейся массы, называемой народом, убежденные в том, что они и есть новые ПРОРИЦАТЕЛИ, владеющие умами.

«Недоструганные», извиняюсь, лидеры и свеженькие вожди, работающие в роли завхозов при ЖКХ и окончательно спасовавшие перед всероссийской коррупцией, олицетворением которой стали уже не дороги и дураки, а многоуважаемые ведомства с бесконтрольными финансовыми потоками и непотопляемый жилкомхоз.

Позор подобной нравственности и бывшей Великой державе – по-другому сказать нет сил.

Изменилась и Церковь. Нет ПАСТЫРЯ для заблудшей православной души, не жаждущей покаяния. Бубнит себе в пустоту, упиваясь убожеством паствы, сошедшей с ума и тупо бьющей поклоны. Для греховной русской натуры и преклонение перед алтарем – скорее, экстаз и самоистязание, но никак не раскаяние: ум российский противоречиво-буйный всегда живет мало кому понятным раздвоением, когда в храме незримого Бога ему вроде бы совестно, а за порогом никакого стыда.

Велик и могуч русский народец, по сей день непонятного корня, но, точно, зачавшийся от Аполлона, мифического владыки Северного Беловодья, лих на распутство и безоглядность. В такую минуту под руку ему не становись, зашибет, не смутившись, что под нательной рубахой носит православный крест совести…

Впрочем, «зашибать» друг дружку – такое Великая Россия уже проходили, когда умирали пастыри и рушились звонницы…

И может быть, не Ленин – главный мировой коммунист, а Иисус Христос, имея свои скрижали веры и верований, свой нетленный кодекс человеческой морали, которые Ульянову только приснились и вели в преисподнюю, не в коммунизм?

И может быть, Библию пора считать и осваивать не как религиозное божественное учение, а самое что ни на есть общечеловеческое и социально-нравственное, и все встанет с головы на ноги?

Лишь бы поменьше мистики и мракобесия, начетничества и догм, и все станет понятным, востребованным, объяснимым нравственно и, самое главное, социально значимым в смысле бытия.

Глядишь, тогда и буддизм, мусульманство, тенгрианство хунских времен, прочее и прочее, окажутся не враждующими догмами, а потребностью для души и нравственного возрождения свободолюбивого, но крайне замордованного человечества, не наученного жить без кровопролитий и войн.

Или тоже утопия?

Но ведь монахи и священнослужителя – явь (только не те, что с крестами в цепях), все-таки не императоры и прокураторы, ни злата, ни серебра, ни дворцов, кроме обособленной кельи. К ним доверия больше – доказано не стяжательством, а истиной святостью, которой мирянину, в его жлобстве и ненасытности, никогда не постичь…

Впрочем, что было и было ли – не знал и не знаю в той мере, как просит душа, чтобы иметь возможность хотя бы только понять, где сон, а где быль, и жил ли на самом деле…

В цепкой памяти вечные грешницы сибирской землицы: труженица-мать, ее подруги-доярки, деревенские мужики, искалеченные войной, старухи, умудренные жизненными невзгодами, учившие нас, голопузую ребятню, обычной деревенской совестливости увесистыми подзатыльникам.

Перед глазами родная деревня в три улицы над тихой речушкой и озером… потом деревенька… последний дом, исчезнувший вслед за теми, кто его возводил. Новые кладбищенские кресты, рожденные новой властью уже в нынешнем веке…

Власть! Снова безумствующая русская власть, бесстыдная и беспощадная к беззащитному и вечно бесправному, но родоначальнику всего ПРОРОССИЙСКОГО – деревенскому жителю, у которого в неизбывном долгу поголовно вся разжиревшая на халяву Златоглавая Русь…

Родимая неумытая русская деревенька, навсегда поселившаяся в детской крови! Как рассказать, что делала и вытворяешь ты с безответным мужиком, так и не познавшим со дня зарождения света настоящего счастья? Где оно заблудилось в стороне от тихих затравенелых проселков и каким должно быть на многотрудной великой землице, пропитанной потом и кровью многих и многих твоих поколений?

Не суди строго за мои никчемные усилия, в ответ на которые почти сорок лет назад получил приличный отлуп одного вполне уважаемого деревенского сочинителя эпохи развитого социализма за то, что «…в то время как партия и советская власть укрупняет, облагораживает… нашелся сибирский писатель и льет крокодилью слезу…»

Не слеза это, а посильный реквием невозвратному.

Часть первая

Глава первая

1

Так уж устроен жестокий и противоречивый мир на земле, что человеческая жизнь – единственное, что не имеет цены и дешевле воды. Так, так, не стоит спора; привыкай, не привыкай, но снова как обухом по голове: еще одного затурканного трудника Советская власть отправила на социалистическую трудовую перековку. И кого – трахомного помощника бригадира тракторной бригады Андрея Костюка; прикатил спозаранок известный в районе черный бегунок, и нет безотказного тракториста, не иначе, сморозившего что-то не к месту, где, лучше бы лишнего не ляпать.

Да мать же его – душа, прям, захолодела, как вчерашняя школьница с семью классами Нюрка Пимакова, с осени зачисленная в уборщицы, прибежав со всех ног, крикнула сквозь дверь: «Андриан Изотович, Костюка увезли. Фаина примчалась ревмя ревет, он же больной, а им наплевать». И что тут сделаешь, он-то чем, побежит-поможет, валерьянки налить полведра? Но то, что Андрюха серьезно болеет, управляющий знал, сам вчерась отпустил с обеда из кузни, где вовсю идет ремонт почвообрабатывающей техники.

Вечного нет, молох беспутствует, людишек меньше и меньше, а исполнительных истуканов, как ваньки-встаньки, пруд пруди, нет отца и матери, сам одной ногой… но Россия-то есть, Отечество, вроде бы дишит!

И было, умытое и неумытлое!

Нервы ни к черту, особенно после контузии, о мыслях вообще лучше не заговаривать, Таисия только вздыхает, хотя и до войны были не намного лучше.

Почти десять лет, как война закончилась, а врагов не убавилось, вот и Андрюха попал на крючок. Андрюха-трахомник! Не друг и не товарищ, откомиссован по непригодности, какой из него солдат, но тракторист-механизатор нормальный.

Ну, почти нормальный, как-никак, все же, мужик.

Сердце в разнос: фашист палил – не допалил, вешал – не довешал на перекладинах, свои теперь взялись? Враги, только враги! Андрюха-трахомник, враг, ума-то насколь? Не иначе сморозил где-то не то – больше не за что…

– Андриан, не пущу! Хватит, сказала! Доиграешься с правдами, – лезла грудью Таисия, тесня от двери.

– Отстранись, мать твою в придурков, санитары чесоточные.

– А я не пущу!

– А я спрашивать разогнался? – Переставил жену с одного места на другое, даванул дверь от себя, через десяток минут был на конюшне, еще часа через два, преодолев снежную муть, сидел, не снимая собачьей шапки, пыхтящий, похожий на ежа, перед уполномоченным органов, старым дружком Матвеем Решетником. Дружба началась с довоенной поры, когда их в один день и на одном собрании принимали в комсомол. И он, зная свое непростое прошлое, сильно нервничал. И Матвей хорошо знал, кто у него отец, как-никак из одной деревни, и чего Андриан боится, был рядом, постоянно подбадривал, оставаясь открытым и честным парнем. Когда их приняли, Андриан обнял дружка и сказал, как поклялся; «Ты у меня единственный друг. И на всю жизнь».

Жить честно, на высоком накале не просто, но комсомол давал такой подзавод. Подлость прет не там, где система непригодна, а жидковатая для смелого шага душонка дает сбой в трудную минуту – ведь и в комсомол вступают самые разные, из одних получаются обычные доносчики на товарища, из других – настоящие друзья. И беда этой системы – она развивает не только лучшие качества личности, но и мелкий подхалимаж, доносительство, желание не честно служить, а скорей выслужиться, что свойственно вообще человеку. И что они с Матвеем поняли как-то сразу, никогда никого не закладывая в корыстных интересах, и не спеша сдавать по первому подозрению, которое не всегда правильно, нередко споря достаточно горячо. Когда был объявлен набор патриотической сельской молодежи в органы государственной безопасности, их пригласили на собеседование, Андриан заколебался и не решился испытывать судьбу. Война развела их дороги, и снова свела, когда Андриан окончательно выписался из госпиталя, приехал в райцентр оформлять нужные документы и столкнулся с Матвеем, который попытался сходу сманить его в свое учреждение, бедствующее кадровыми работниками. Они просидели полдня, но Андриан откровенно и твердо сказал, что не хочет подобной работы, разозлив Матвея. Расстались они недовольные друг другом, уверенные, что разошлись навсегда, но когда Андриан оказался управляющим отделения совхоза, и почувствовав излишне неприятное внимание к своим подопечным, бездоказательно, скорее, для счета выставляемых только нарушителями социалистической законности и поголовно мелкими воришками, пришлось вспомнить о старом друг и заявиться с поклоном, как заявился сейчас, к чужому разве бы он полез с откровениями и желанием кого-то защитить.