Сергеев Виктор. Луна за облаком - Неизвестно

— А верно треплют, что маленькая собачка до старости щенок.

— И то.

— Я вот в огород выйду,— продолжает крановщица Груша,— а с той улицы лезет ко мне с лаем вот такусенькая лохматая со­бачонка. Свой двор весь облаяла и ко мне успевает.

— Два двора караулить хочет!

— Собаки, они ужасно понимающие. Вот у меня сын переехал с год как на новую квартиру и недавно пришел. Так что вы думае­те? Наш Руслан увидел его и от радости прыгал-прыгал, перевер­нулся и — хлоп на спину. Прямо ошалел. А мы думали, что он за­был его.

Разговор о собаках неожиданно обрывается потому, что слышна ругань. На пыльную дорогу выбегает собутыльник дяди Кости, а за ним и сам хозяин.

— С кем пьет, того и бьет,— говорит равнодушно Груша.

Цыкин оказывается легким на ногу, и дяде Косте ничего не ос­тается, как высказать свое заветное пожелание убегающему гостю:

— Видал бы я таких в белых тапочках в гробу!

— Вместе же работают... на одном копре. И скандалят.

— А ты думаешь, они помнят? Спроси завтра обоих — ничего не помнят. Еще скажут: не ври, баба.

Дядя Костя возвращается к женщинам и то ли от водки, то ли от посрамления Ванюшки Цыкина мягчеет и начинает жаловаться на жену.

— Работаешь, работаешь, а придешь домой, и не имеешь права обняться с женским телом.

Над забором видна голова его жены и через дорогу летит ее зычный голос:

— А ты забыл, что этому женскому телу в получку принес одну десятку?

— И по сто приносил,— бормочет дядя Костя,— а все равно...

Внезапно его охватывает чувство неудобства и смущения и он уныло идет домой спать.

Все эти люди, как видела Софья, были простые и отзывчивые, веселые, добрые и незлопамятные. И хотя то, чем они жили, было чуждо и 'непонятно Софье, она оправдывала их потому, что ей ка­залось, что во всех этих людях было что-то впитано в себя от этих серых домов и картофельных огородов, от цепных собак и осевших в землю скамеек, от дороги, заросшей травой и тополиной порослью, от всех тех обитателей этой окраины, которые давно умерли... Ей думалось, что достаточно снести все эти дома и заборы и тогда и дя­дя Костя, и крановщица Груша, и бетонщик Быховский с матерью будут какими-то не такими. Но пока дома оставались и заборы ос­тавались... И Софья сидела на вросшей в землю скамейке и смот­рела, как текла вокруг нее непонятная ей жизнь.

Она и сама впитывала в себя то, что впитали до нее эти люди от серых домов и огородов, от заборов с колючей проволокой. И чу­жое пьяное горе стало ей казаться порой смешным и забавным.

Слава Быховский, напившись, хвастался на всю улицу: «В мо­их кудрях немало запуталось женщин!» Софья хохотала вместе со всеми над пьяным и до нее не доходила простая мысль о том, что ведь здесь стоит жена Быховского с глазами, полными слез.

Софья хотела познакомить Трубина с улицей, но тот был холо­ден и равнодушен к улице. За несколько лет жизни здесь он ни с кем не был по-настоящему знаком. Трубин не знал и не помнил в лицо никого из тех людей, с которыми Софья проводила свободные вечера и воскресенья. Ни дядя Костя, ни Слава Быховский, ни Гру­ша — никто здесь не задел его память, его воображение.

Софье все же удалось уговорить Трубина пойти к дяде Косте поиграть в карты. Дядя Костя и его жена оказались матерщинни­ками. Непечатные слова сыпались в таком изобилии, что Трубин на какое-то время опешил. Ему было неудобно перед женой за то, что она слышит эти слова, неудобно перед хозяевами за то, что они про­износят их, неудобно перед самим собой... Но на непечатные выра­жения никто, кроме него, не обращал внимания.

Софье даже чем-то нравилась виртуозная матерщина дяди Кос­ти, она много хохотала в тот вечер.

Григорию ничего не оставалось, как объясниться с женой. Он начал издалека, с намеков. Поначалу намеки будто бы не произвели на нее никакого впечатления. Но он сознавал: ее спокойствие не есть еще ее верность ему. Достаточно напомнить ей кое-какие подроб­ности и она перестанет упорствовать. Григорий же медлил, тепли­лась все же какая-то надежда.

Соня заметно нервничала. Делая вид, что намеки мужа всего лишь пустяки, что она воспринимает их как неуместную шутку, она тем не менее выдавала себя: ходила бесцельно по комнате, то смотрясь в зеркало, то беря со стола ножницы, и при этом не виде­ла себя в зеркале и не Инала, что ей делать с ножницами. Иногда она думала: «Может, и хорошо, что Григорий наконец-то обо всем уз­нал сам? Так легче. Все равно когда-то — раньше или позже — это должно случиться. Ну вот и случилось».

Последнее время она жила в полном смятении. Если ее замуже­ство было ошибкой, то надо же искать какое-то решение. Любит ли она его, Трубина? Да, любит. А он ее? Пожалуй, нет. Какое там! Наверняка — нет! Она как-то уверила себя в том, что если в семье разлад, то надо уж поступать так, чтобы при новом замуже­стве ее любовь была слабее любви мужа. Тогда не будет зависимос­ти от него, не будет ощущаться его власти. Как часто женщины го­ворят друг другу: «Ты держи своего в руках. Чтобы не ты была его половиной, а он был твоей половиной». Вот если у мужа любовь посильнее, а у тебя послабее, тогда все образуется.

Ей казалось, что она нашла такого. А что дальше9 Он звал ее уехать, ничего не обещая. Она и сама понимала, что он не мог ей дать каких-то благ. Но он твердо обещал дать ей одно — любовь. И она верила ему. Он сам уходил от тяжелой жизни в поисках луч­шей. Как тут не поверить?

И вот теперь Трубин все знает или обо всем догадывается. Его осторожные слова, одетые в оболочку тумана, не оставят ее в покое. Надеяться уже не на что.

— Ах, перестань! Ну чего ты об одном и том же?— сказала

она.

— Пойми, Соня. Я не такой, чтобы унижать тебя или себя. Да­вай без истерик. Если у нас с тобой жизнь не удалась, что же...

— У тебя все очень просто,— с раздражением ответила она.

Он почувствовал: она уже подготовила себя к тому, чтобы ска­зать правду. В окно он видел остановившиеся в небе облака, повис­шие без движения листья. Даже воробей на коньке крыши, нахо­хлившись, сидел недвижимо.

«Все остановилось,— подумал он и удивился, что способен еще что-то подмечать из того, что происходило за окном.— Почему все остановилось? Хотя нет. Все это так, ненадолго. О чем я думаю? Надо ей сказать обо всем до конца».

И он стал сухим и бесстрастным тоном передавать ей то, что услышал о ее измене.

Она выслушала, ни разу не перебив его.

— Что ты на это скажешь?

— Ну, если уж она сама явилась к тебе...

Быстро взглянув на Софью, он заметил красные пятна у нее на лице.

— Ну, если уж так...— повторила она глухо.— Тогда знай... Да, мне кажется, что я люблю его. А то, что он меня любит, я не со­мневаюсь ни на минуту. Поверь мне, он 'не из тех, о которых ты думаешь. Он такой же честный, как и ты. Такой же принципиаль­ный. Ты не подумай, что наши с ним отношения зашли далеко.

— Ну, знаешь ли, меня не интересуют подобные уточнения.

— Все-таки надо объясниться и понять, что произошло между нами. Почему я разлюбила тебя и полюбила его?

— Что ты в нем нашла? Чем таким он тебя...— Трубин подыс­кивал слово.

— Вся разница между вами в том, что он меня любит, а ты... Ну, что тебе говорить? Мы уже обо всем переговорили.

— Да, обо всем,— согласился Григорий. — Тебе решать. Дальше так продолжаться не может. Если его любишь, то с ним тебе и жить.

— Он зовет меня. Он говорит, что уедем к его родителям, а по­том видно будет.

— Ну вот и поезжай.

Она не ответила, смотрела, не отрываясь, в окно. Не то ждала, чего он еще скажет, не то своим молчанием выражала согласие на его последние слова. Все вокруг было зыбким и неустойчивым. Она уже разучилась определять и понимать, где для нее плохо, а где — хорошо. Приходила утрами в производственный отдел и все думала, перебирая синие и белые бланки, забывая о том, где она и что ей надо делать. С трудом сбрасывала с себя оцепенение и бралась за телефонную трубку: «Пора потребовать документы с «Дальсталь- конструкции». Но тут же наваливалось на нее такое безразличие ко всему, что она снова задумывалась, неподвижно глядя в одну точ­ку. Вчера начальник отдела сделал ей замечание: напутала с рас­ценками за бетонирование...

Григорий чувствовал всю серьезность происходящего, но в глу­бине души что-то его еще обнадеживало, будто где-то неприметная ниточка тянула за собой все то давнишнее, все то хорошее, что бы- .ло у них с Софьей.

Она вдруг закрыла лицо ладонями и заплакала. Григорий не сразу к ней подошел — у него не было жалости к жене. Но он все же переборол себя, налил ей воды и попросил, чтобы она успоко­илась.

— Возможно, нам обоим будет лучше, если ты уедешь,— ска­зал он, как мог, более мягко.

— Послушай, Гриша. Можно все еще исправить. Все от тебя зависит.

— Нет уж. Я с ним... с этим твоим... поговорю завтра. Скажу, что с моей стороны вам помех не будет.

— Зачем ты так?— прошептала она.

На миг в груди Григория ворохнулась к ней жалость: «Может, забыть все? Жить, как жили. Ну, уступить ей, вести себя, как она хочет. Заботливей быть, что ли. А?» Но как подумал о ее встречах с ним... с тем самым... «Это она тут такая — ахи да вздохи, а с ним какая была? Кто ответит: какая с ним была? Что обо мне ему го­ворила?»