Приглашение на порку - Паул Путниньш

КАРЛИС. Да будет, будет и на твое…

ЭРНЕСТ. Да не про то я, отец. Я работы не боюсь — не в своем ни в чужом доме. Работать, слава Богу, ты нас научил! Но жить тоже хочется! Жить! Без страха что ни за то ни про что тебе пулю в затылок могут пустить… иль на дыбы вздернуть… Жить! Вы понимаете! И сыновья мои малые жить хотят! И жена моя! Каждый живой жить хочет! (На Эдуарда.) Вы всю эту мерзость на волю выпустили! А сами в леса попрятались! А кто теперь страдает? Люд простой, кто нормальной жизни — жить да работать хочет!

ЭДУАРД (как бы спокойно). Рабская соглашательская душонка! Так тебе и надо, что революция разворотила твою спокойную жизнь. Надеялись вытрясти рабский дух, пробудить жажду свободы! Не тут то было! Времени не хватило, чтобы пробиться сквозь ваши закостенелые за века рабской жизни лбы! (Распрямился.) Да, мерзость! Мерзость, как ты выразился, выпущена! Чтобы все её видели, хорошенько осмотрели и никогда больше не забыли! И ты тоже, мой миролюбивый брат! (Маргарите.) Почему ты не говоришь ни слова, мать! Ты, кто учила нас всегда быть честными, гордыми, свободолюбивыми!

МАРГАРИТА (все крепче прижимая к себе Лиину). Я родила вас. И я хочу, чтобы вы были живы! Это главное! Не забудь это никогда, Эдуард! И лишь потом горды и свободны!

ЭРНЕСТ. Живы, живы!

ЭДУАРД. Живы, хоть и рабы? Ну, уж, извольте!

МАРГАРИТА. Раб может стать опять свободным, а мертвый живым никогда!

КАРЛИС. И все же — это стоит как день против ночи: гордо умереть или покорно жить… (Маргарите.) Я тебя, мать, гордую учил детям нашим… Сам тобою гордясь. Иной я тебя знать не могу, Такую я тебя ввел в этой дом, и такой ты однажды отойдешь от него…

МАРГАРИТА (прижимая к себе Лиину). Мало, Карлис, одной гордыни. Было время, когда хватало этого сполна. Но есть и времена когда одной гордости ой как мало…

ЭРНЕСТ (подходит к матери, тихо). Что делать то будем, мать?

ЭДУАРД. Что такое?

ЭРНЕСТ. Мать то единственная из нашего дома тогда осталась на том… трижды проклятом церковном митинге. Мы с Эммой поняли, что дело на этот раз серьезно. И ушли.

ЭДУАРД. Ты, мать! Так выходит, тебе…

ЭРНЕСТ. Да! Да! Так уж выходит, брат.

ЛИИНА (вздрагивает и в горячке смотрит в глаза матери). Нет! нет, мааа! Никто пусть не посмеет! Нет!

КАРЛИС (подчеркнуто тихо). Будь спокойна, дочь, Нашей матери ничего не грозит. Ей — нет! Пусть хоть тут… все пожгут… Или даже того хуже…

Третья сцена

Кабинет барона Хабихта. Воскресный вечер после недели.

Хмурый и задумчивый барон бродит по помещению. С минуту смотрит в темнеющее окно. С тяжким вздохом, отойдя от окна, наклоняется над аквариумом и с нежной любовью кормит рыбок.

РЕЦ (неслышно входит). Ваше сиятельство, пришел управляющий Корм!

ХАБИХТ. Хорошо, Рец! Пригласите его!

РЕЦ. Слушаюсь, ваше сиятельство! (Хочет уйти.)

ХАБИХТ. Минутку, Рец! Мое письмо в Германию вчера отправили?

РЕЦ. Да, я надеюсь, все в порядке.

ХАБИХТ. Хорошо. Я предлагаю баронессе, вернутся не родину. Я уверен, все спровоцированные бунтовщиками беспорядки, все их подлые выходки уже позади. Правда, Рец?

РЕЦ. Да. Кажется все позади.

ХАБИХТ. Да…с! Бог даст, Рец, и мы окажемся правы. Однако…с не всем так кажется. Вот Курт, мой сын, после университета отказывается покидать Германию. Говорит, что свою единственную и настоящую родину вроде он видит только там. Вроде как позыв крови… Однако я уверен — он вернется.

РЕЦ. Наверняка вернется.

ХАБИХТ. Молодые любят находиться во власти взвинченных эмоций и идеализма. А как результат — вы видите — суженное представление о своей родине! Не сузить, уменьшить свою родину, нам дано, а как раз наоборот — простереть ее все большей и могущественней — хоть бы на весь мир! Я хочу, я уверен, Курт вернется и останется тут на веки веков.

РЕЦ. В этом я уверен.

ХАБИХТ. Пригласите управляющего Корма, Рец!

РЕЦ. Слушаюсь, ваше сиятельство! (Уходит.)

ХАБИХТ. Войдите, Корм! Мне необходимо с вами кое о чем переговорить. Я хочу, чтобы вы все правильно поняли, насчет наказания крестьян и моих батраков там, на церковной площади.

КОРМ. Я слушаю, господин барон.

ХАБИХТ. Да… с. Как сегодня удался первый шаг на нашем справедливом пути? Я не остался до конца, честно говоря, не очень радостно было все это видеть, чтобы не сказать большего… Но я заставлю себя следующее воскресение присутствовать от начала до конца.

КОРМ. Неприятная досадность, господин барон. Уже под самый конец…

ХАБИХТ. Ну, ну…

КОРМ. Стоя в очереди на порку, батрак нашего поместья Залцманис ни от того, ни сего, вдруг бросился наутек. Тут один из драгунов то ли в шутку, то ли в серьез кричит: «Вон, социалист!» Сухоруков тоже то ли серьезно, то ли в шутку кричит: «Пали!» А третий солдат уже стреляет! Так Залцманиса раненного и взяли. Неприятный случай. Хотя… Это придало некоторую грозную серьезность всей дальнейшей процедуре.

ХАБИХТ. Воистину досадное недоразумение. Хотя… Может быть вы и правы. Серьезность тут не излишня.

КОРМ. Тем более что по спискам и четвертая часть сегодня не пришла. Они на что-то надеются!

ХАБИХТ. И зря! Корм, я думаю, вы понимаете, что дело серьезно на этот раз! И самая опасная для них и самая неоправданная надежда их — на мое добродушие. Компромисса не будет. И необоснованная надежда бунтарских крестьян на этот раз опасна, во первых для их самих, во вторых, конечно, и для нас. На следующее воскресение после порки мы же не можем позволить себе спалить половину хуторов нашей волости… Хотя и на этот раз мы действуем во имя святых интересов безопасности государства и нашей святой церкви! И свое святое слово мы должны сдержать — хоть бы пришлось подпалить все их дома!

КОРМ. Я понимаю вас, господин барон.

ХАБИХТ. Поэтому постарайтесь еще раз крестьянам напомнить их долг покаяния перед царем, перед церковью, перед дворянством… Для этого надавите и ни самоуправление волости. А я еще поговорю с пастором. Чтобы латыши, наконец, поняли, что дело действительно серьезно! Тут мы обязаны быть принципиальными до конца. И мы будем таковыми. И еще, Корм, — мы обязаны быть принципиальны также и в другом. Конкретно — мне не понравились издевательства драгунов во время порки. Латыши должны понять, что мы наказываем их не ради собственного удовольствия или из-за личной мести… Мы служим чему-то высшему! Во имя этого высшего мы их наказываем! Молча, жестко, непреклонно, но справедливо…

КОРМ. Но что делать, господин барон? Эти бедные солдаты за пару месяцев в Балтии видели и натворили столько всего… Такое нежное поглаживание крестьянских жилистых спин им, ей Богу, кажется смехотворной шуткой. Немых и хмурых их делает лишь вид крови и трупов… Да и то уже не всегда…

ХАБИХТ. Да…с. Тем не менее, может все же попытаетесь еще раз поговорить с подпоручиком Сухоруковым. Может… посоветовать ему не давать воскресенье солдатам водки? А после — хоть бы вдвойне!

КОРМ. Посоветовать… Господин барон, может быть, вы соизволили заметить, что самый первый, кто насмехается над теми, кто идет под розги, как раз и есть сам подпоручик Сухоруков.

ХАБИХТ. Да, я понимаю. Трудно этому русскому самодуру вбить в голову толк… Язык нагайки — да! Это он сразу понимает! (Задумывается.) «Скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты»… за эту премудрость латышских людишек господин Сухоруков мог бы быть рад. Но меня, высокородного немецкого дворянина, этот наш вынужденный союзник ой как унижает… Ничего. Со временем европейский ум придавит русского медведя… Мы верим в прогресс человечества! Не так ли, Корм?

Дверь приоткрыл камердинер Рец.

РЕЦ. Ваше сиятельство, к вам просится старая хозяйка хутора Эзертеви.

ХАБИХТ. Хозяйка Эзертевов? Хочет поговорить?

РЕЦ. Очень просила, чтобы вы приняли её. На несколько слов.

ХАБИХТ. В такой поздний час! Интересно…

РЕЦ. Она очень, очень просила.

ХАБИХТ. Да… с! Ну, хорошо. Если очень, то пусть входит. Корм. Это вкратце все, что я хотел вам сказать. Действуйте! Святой долг перед государством, Богом и самими собой не велит нам сегодня колеблется! Долг велит осуществить миссию грозного, но справедливого судьи до конца. (Корм кланяется и уходит, за ним Рец. С минуты барон один.)