На берегах Невы - Владимир Лифшиц

Не выпуская из левой руки Костину ногу, я правой нащупал сачок. И вот под самыми мостками мелькнуло в воде темное узкое тело, потом оно изогнулось, выскочило из воды и, сверкнув, как сабля, снова шлепнулось в воду…

— Щука! — прошептал Костя.

— Форель! — поправил я Костю, подводя сачок под его леску.

Это была не щука и не форель. Это была лососка! Она оказалась не такой уж большой, килограмма на полтора весом, и прямо удивительно, откуда в ней была такая сила!..

Что бы сделал на нашем месте Борис Петрович Кукушкин? Борис Петрович снял бы рыбу с крючка, бросил в ведерко, наживил бы крючок заново и опять закинул бы удочку. Мы поступили иначе. Мы с полчаса обсуждали происшествие и переживали нашу удачу. Мы измеряли лососку в длину и в ширину, прикидывали ее на руке, бросали в ведро и вынимали снова. Мы не захотели испытывать судьбу, смотали удочки и вылезли на берег. Тут мы долго решали — как поступить дальше? У нас был уговор, что первую же настоящую рыбину мы изжарим на берегу, по известному нам способу. Но, с другой стороны, очень уж хотелось пройти с ней мимо избушки Бориса Петровича. Пройти медленно, вразвалочку, не обращая внимания ни на лососку, ни на Кукушкина и разговаривая о чем-нибудь постороннем…

В конце концов, мы решили совместить и то и другое. Сначала мы изжарим рыбу, но есть на берегу не будем, а понесем в зажаренном виде домой.

Костя натаскал хворосту, а я выпотрошил рыбу и ножом выкопал в земле неглубокую ямку. Потом мы обмазали лососку глиной, так что она стала похожа на глиняную вазу, и положили в эту ямку. Ямку засыпали землей, а сверху развели костер. Рыба, приготовленная по такому способу, жарится в собственном соку, — не пропадает ни одна капля ее драгоценного жира.

Костер весело трещит, мы то и дело подбрасываем в него сухие хворостинки, я сижу на пне, а Костя на каком-то бугорке.

Вдруг он начинает ерзать, потом вскакивает и, приплясывая, стряхивает с себя что-то невидимое. При этом он ойкает и повизгивает. Я с интересом слежу за телодвижениями своего друга.

— Что с тобой, Костя?

— Муравьи!.. Надо же мне было сесть прямо на муравейник!.. Не нашел другого места!..

— Я тоже был однажды в подобном положении. Это случилось зимой сорок второго года…

— Ну, зимой-то не страшно сесть на муравейник, зимой он под снегом.

— Я сел не на муравейник. Я устроился отдыхать в другом месте, еще менее подходящем для отдыха. Шел я ночью в батальон капитана Грачева, и всю дорогу связной, присланный из батальона, мне внушал:

— Товарищ майор, идите ровненько, не торопясь, все будет в порядке. Нам еще километра три берегом идти, а потом спустимся на невский лед и километра два пройдем по льду. Дорога спокойная. А вот как подойдем к речке Тосно, там нужно будет перемахнуть на тот берег во весь дух, потому что место открытое и немец бьет по нему сразу с двух сторон. Так что вы приберегите силы, чтобы через Тосно как на крыльях перелететь!

Хорошо. Идем мы берегом, в небе ракеты висят, а в лицо нам метет поземка. Сугробы кругом навалило такие, что ноги по колени проваливаются в снег. Два раза я валенок в сугробе оставлял. Надет на мне был полушубок, шагать в нем жарко. Метров пятьсот прошли, а я уже совсем запарился. Ты учти, что это зима сорок второго года и Ленинградский фронт. Я уже порядком отощал на голодном пайке, у меня от ходьбы одышка, а связной — парень молодой и на наш фронт попал недавно. Он еще в полной силе и шагает, как скороход.

Короче говоря, когда спустились мы на лед, от меня уже пар валит и я воздух глотаю, как рыба на берегу. Чувствую, что силы на исходе. А связной — знай себе шагает. Прошли мы еще с километр, темень страшная, снег мокрый, на валенки налипает глыбами. И вижу я, что нужно мне отдохнуть, иначе свалюсь и не встану. А самолюбие не позволяет окликнуть связного. Подумает, чего доброго, — «вот еще хлюпик на мою голову!..»

И тут возникает передо мной свая. Торчит она из-подо льда и как будто приглашает: «присядь, прислонись, переведи дух…»

Так я и сделал. Думаю, минутку одну посижу, а там догоню своего связного. А связной не видит, что я присел, он ведь впереди идет. И вот я уже потерял его из виду.

Сижу я под сваей, взял горсть снега и сосу, как мороженое. Из-за тучи выплывает луна. И вдруг раздается автоматная очередь! А за ней сразу вторая! И пули, не по одиночке, а двумя стайками, прошелестели у меня над головой. Я даже не успел сообразить, что происходит, как опять затрещал немецкий автомат. И на этот раз пули застучали по свае. Тут уж думать некогда, и я лег под сваей ничком. Лежу и вижу: ползет ко мне мой связной. Хватился, что меня нет, и вернулся обратно. Подползает и шепотом спрашивает:

— Товарищ майор, вы куда ранены?

— Никуда я не ранен.

— Что ж вы тут лежите?

— Отдыхаю.

— Господи боже мой!.. А вы знаете, где вы отдыхаете?

— Понятия не имею.

— Да посреди речки Тосно! Я же вас всю дорогу предупреждал, что эти тридцать метров нужно одним броском проскочить!

Как услышал я эти слова, — откуда только сила взялась! Через секунду был на другом берегу! Вот как я однажды сел отдыхать. Это тебе не муравейник…

— А что было на том берегу?

— А на том берегу опять все было спокойно. Соскочили мы в траншею и пошли дальше. И навстречу мне вышел капитан Грачев, о котором я расскажу тебе в следующий раз.

— Почему?

— Потому что — прошу к столу!..

Мы разгребли и затоптали костер, а потом откопали нашу лососку. Глина раскалилась и затвердела, мы сперва остудили ее, а потом раскололи рукояткой ножа. Посыпались черепки, и перед нами появилась лососка. Хвост ее обуглился, а сама она была совсем сырая.

Мы не торопясь прошли мимо избушки Бориса Петровича. Сделали круг и прошли снова. Костя небрежно нес лососку на веревочке, продетой под жабры. И опять мы обогнули избушку и прошли мимо нее в третий раз. Все напрасно!

Бориса Петровича Кукушкина на крыльце не было.

Не повезет, так не повезет!..

Мальчик

Завтра нам предстоит с Костей расстаться. Правда, мы уговорились ехать в Ленинград вместе, обменяться адресами и обязательно встретиться в городе, но все равно — сегодня нам обоим грустно.

Хороший он парень!.. Верный друг, отличный рыболов и благодарный слушатель. Люблю я мальчишек в этом возрасте!

Вот почему, когда напоследок закачались рядышком наши поплавки, я вспомнил о случайной встрече с другим ленинградским мальчиком, таким же белоголовым и длинноногим, как Костя. И я рассказываю Косте об этой встрече…

— Это было в феврале 1944 года. Войска Ленинградского фронта прорвали немецкую оборону на всем ее протяжении и победно хлынули на просторы Ленинградской области. Настроение у всех было приподнятое, праздничное. Даже у раненых. В том числе и у меня.

Баюкая замурованную в лубок руку, я пробирался между немецкими машинами, стоявшими впритирку друг к другу на снежной дороге. Снег выпал недавно и очень щедро, и казалось, будто дорога, ради праздника, сменила белье.

Одичавшие немецкие штабники и обозники бродили по окрестным лесам, а оставленный ими обоз растянулся на несколько километров. Малолитражки, разноцветные, как бабочки, стояли вперемежку с тяжелыми грузовиками; санитарные автобусы налезали на продолговатые штабные машины; походные кухни на высоких тонких колесах тянули вверх остывшие зеленые трубы, розовые картонные ящики с немецким хлебом были рассыпаны на дороге среди золотистых горок овса; пушки всевозможных калибров, черные и белые, длинноствольные и тупорылые, беспомощно тыкались грязными стволами в кузова машин. Некоторые из них валялись колесами кверху, напоминая опрокинутых на спинку жуков. А завершал эту милую русскому сердцу картину обгорелый и потерявший гусеницу немецкий танк, стоявший не вдоль, а поперек дороги.

— Поберегись! — раздалось у меня над самым ухом. Вздымая снежную пыль, по обочине дороги галопом скакала пегая кобылка, запряженная в сани. В санях стоял рослый курносый старшина, вертел над головой вожжами, свистел, орал и ухал. Под его широко расставленными ногами, как под воротами, сидел мальчик… Сани с визгом пронеслись мимо меня, как вдруг старшина круто осадил лошадь и обернул ко мне красное и веселое свое лицо.

— Подвезти, товарищ майор? — спросил он, как заправский лихач.

Я сел в сани, кобылка с места взяла галопом, и мы поскакали мимо растянувшейся на километры мертвой немецкой техники. Над лошадиной спиной клубился пар. Ноги старшины в грубых кирзовых сапогах возвышались, как тумбы. Дорога убегала из-под саней, и снежок вился за нами следом.

На ухабе сани подбрасывает, и мальчик, чтобы не вылететь, цепляется за ногу старшины. Потом он усаживается поудобнее и глядит на дорогу. Сани проносятся мимо горки овса.

— Овес! — кричит мальчик, задрав голову.