На берегах Невы - Владимир Лифшиц

На ухабе сани подбрасывает, и мальчик, чтобы не вылететь, цепляется за ногу старшины. Потом он усаживается поудобнее и глядит на дорогу. Сани проносятся мимо горки овса.

— Овес! — кричит мальчик, задрав голову.

— Мало! — пренебрежительно отвечает старшина и нахлестывает кобылку вожжами. Он, видать, хозяйственный парень, и собирается пополнить свои запасы трофейным овсом. Для этого и лежат в санях порожние мешки.

Я разглядываю мальчика, а мальчик разглядывает меня.

Ему лет одиннадцать или двенадцать. На ногах у него стоптанные, потерявшие форму валенки, на плечах зипунишко, на голове войлочная шапка, напоминающая опрокинутый горшок из-под сметаны. На лоб свисают желтые, давно не стриженные волосы. Варежек у него нет, руки посинели, как гусиные лапки, и он усердно дует на них и засовывает в рукава зипуна.

— Ты здешний, осьминский? — спрашиваю я мальчика.

— Нет, я ленинградский…

И мальчик рассказывает мне свою историю.

— …Жили мы под Гатчиной на даче. Папа только по воскресеньям приезжал, он работал на заводе Марти сменным инженером. А мама с нами жила, со мной и с Борькой. Борька — братишка. Ему тогда сколько же?.. тогда ему всего шесть лет было…

А тут — немцы. Маму убило бомбой. Мы с Борькой как залезли в подвал, так и не вылезали, наверно, суток трое. Всё боялись. Я тогда тоже еще маленький был…

А потом вылезли. Немцы нас взяли и отправили в Гатчину, в лагерь. Там уж много было ребят, вроде нас с Борькой. А потом Борьку и всех маленьких увезли куда-то, а нас — постарше — оставили.

Кормили нас репой. Мы начали пухнуть. А тут холода, шуб у нас нет, мы ведь дачники. И ботинки у всех износились. Тут многие ребята заболели и умерли.

А потом пришел немецкий офицер и сказал, что нас повезут в Германию. У меня к тому времени уже товарищ был, Витька Малышев, у него отец в Красной Армии, мы с ним решили бежать из лагеря и пробраться в Ленинград. Товарищ убежал, а я в подворотне зацепился за гвоздь, меня поймали и выпороли. А на другой день всех повели на вокзал.

Выехали мы утром, а ночью стрельба поднялась, мы легли на пол, поезд остановился, и к нам в вагон пришли партизаны. Ох, мы и обрадовались!.. Они нас высадили с поезда, привезли в деревню и накормили. А потом меня отвезли в Доскино, к дедушке…

— У тебя там дедушка живет? — спросил старшина. Он уже не стоял, а сидел, поджав ноги и внимательно слушая рассказ. Кобылка тоже, словно прислушиваясь, перешла с галопа на мелкую рысь…

— Не родной. Приемный. Он меня взял на воспитание. И других наших ленинградских ребят деревенские взяли на воспитание. Немцев давно оттуда вышибли: партизанский край!..

— А теперь ты куда направляешься? — спросил старшина.

По этому вопросу я понял, что мальчик в санях старшины такой же случайный пассажир, как и я.

— За лошадью.

— За какой лошадью?

— Для дедушки. Немцы у него прошлой весной лошадь увели. А за Бобровом сейчас целые табуны бродят немецких лошадей. Вот я и хочу для дедушки лошадь подобрать. Он меня больше года воспитывал, как родного, ничего для меня не жалел. А мне скоро в Ленинград возвращаться. Не могу я его без лошади оставить… Лошадь в хозяйстве — первое дело, — повторил он слышанные от кого-то слова.

— Молодец, мальчик, правильно рассуждаешь, — потеплевшим голосом сказал старшина и неожиданно поцеловал мальчика. Потом он снова вскочил на ноги, качнулся, выровнялся и стегнул кобылку.

Не знаю, откуда проведал мальчик про немецкие табуны, но и в самом деле: не отъехали мы и полкилометра от Боброва, как увидели немецких лошадей. Они уныло бродили по опушке леса, проваливаясь в глубоком снегу, и было их, пожалуй, больше сотни.

— Сейчас подберем тебе лошадку, — сказал старшина, взял у мальчика уздечку и побежал к табуну. Он вернулся, ведя под уздцы рослого артиллерийского коня.

— Подойдет?

— Нет, не подойдет, — сказал мальчик. — Куда его, такого лешего?.. Дедушка старенький, ему сена будет не напастись…

— Верно! — закричал старшина, восхищенно шлепнув себя по ляжке. — Что верно, то верно!..

Он снова ушел и вернулся с маленькой брюхатой лошадкой мышиной масти. Глаза у мальчика заблестели. Он взял предложенный старшиной мешок, перекинул его через лошадиную спину вместо седла, подпрыгнул, лег животом на мешок, и через секунду уже сидел верхом, ласково поглаживая спутанную гриву лошадки.

— Как ты с ней управляться-то будешь? Она, небось, по-русски ни тпру, ни ну не понимает! — крикнул старшина.

— Как-нибудь! — весело отозвался мальчик, махнул нам рукой и затрусил по направлению к Боброву.

— Ну, и башковитый парень, — сказал старшина.

И снова бежит наша пегая кобылка мимо разбитых немецких машин. Снег под полозьями визжит и вьется за нами следом, а по сторонам дороги лежит блестящим волнистым покровом и такие посылает искры, отражая яркое февральское солнце, что глазам больно!..

Кто сказал, что я убит?

С первым днем сентября наступила осень. С утра зарядил мелкий надоедливый дождик, впервые за всю неделю. Река потемнела, земля раскисла, небо стало скучным и серым… Сегодня мы едем в город.

Я пришел на пристань, когда речной пароход уже собрался отчаливать. Едва я ступил на палубу, как за моей спиной загрохотали сходни, и берег стал от нас уходить. На палубе было пусто — дождь загнал пассажиров в общую каюту. Я протиснулся туда же.

В каюте было тесно и душно. Молочницы в промокших ватниках сидели возле своих сверкающих бидонов. Борис Петрович Кукушкин, поставив между ног корзину с корюшкой и сняв брезентовые рукавицы, набивал табаком свою носогрейку. Какой-то подполковник спал на диване, укрывшись шинелью с головой. Дачники пересчитывали тюки и чемоданы.

Кости в каюте не было, хотя мы и условились накануне, что поедем вместе. Я пожалел об этом от всей души и решил во что бы то ни стало разыскать его ленинградский адрес. Прислонившись к притолоке, я приготовился простоять до самого Ленинграда, как вдруг услышал возглас:

— Дядя Сережа, к нам, к нам! Мы тут для вас место заняли!..

Это звал меня Костя. Сквозь запотевшие очки я и не разглядел, что он сидел у иллюминатора, напротив спящего подполковника, рядом с маленькой немолодой женщиной в белом пуховом платке. Она тоже глядела в мою сторону и улыбалась. Я понял, что это Костина мама.

— Так вот вы какой, дядя Сережа, — сказала она мне, когда Костя нас познакомил. — Котик мне все уши про вас прожужжал: «Дядя Сережа, да дядя Сережа, да мы с дядей Сережей…»

— Вовсе и не прожужжал, всегда ты, мама, преувеличиваешь, — недовольно пробурчал Костя. Ему было неприятно, что его при мне назвали «Котиком».

— Как это вы с ним познакомились?

— Рыбак рыбака видит издалека!..

— Он и рассказы ваши все мне пересказал. И про Бориса Петровича, и про буксир…

— Вот он, мама, буксир! Ты просила его тебе показать, — перебил ее Костя, и мы все поглядели в иллюминатор.

Пароход медленно проходил мимо затонувшего буксира и вдруг загудел, словно приветствуя боевого товарища.

Вдали, за сеткой дождя, проплывал берег. Над землей курился туман, черные безрукие деревья, покалеченные войной, мокли под холодным дождем. «Пройдет два-три года, — подумал я, — поднимутся молодые березы, осыпятся, зарастут травой воронки и траншеи, и ничто не будет напоминать людям о буре, бушевавшей в этих местах…»

— А вот, Костя, знаменитый «пятачок», а вон возле той сваи я когда-то сел отдыхать!..

— Дядя Сережа, ведь вы пообещали рассказать мне про капитана Грачева, помните? Вы еще сказали: «И навстречу мне вышел капитан Грачев, о котором я расскажу тебе в следующий раз…»

— Ну, что ж, время есть, могу и рассказать…

Капитан Грачев командовал батальоном, оборонявшим «пятачок». Был он маленький, ладненький, носил пушистые светлые усики, зимой ходил в ватнике, и пистолет всегда торчал у него за пазухой. Он был моложе многих своих бойцов, но весь батальон за глаза называл его «батей». Никого на свете он не боялся, разве только своего связного — пожилого солдата, который ходил за ним, как тень, ворчал на него, как нянька, и не выпускал из блиндажа, если капитан не съедал на дорогу котелок щей.

А в блиндаже своем капитан сидел редко. Ни дней ни ночью не знал он покоя. Обходил землянки бойцов, проверял посты, ползал по переднему краю. Да и блиндаж его вырыт был почти на самом переднем крае, шагах в тридцати позади боевых порядков.

Бойцы его батальона называли себя «грачевцами», — так они любили своего командира. Впрочем, не только они одни. Он был любимцем всего полка.

Везло капитану необычайно! В каких только переделках он ни бывал, а за три года войны не получил ни одной царапины. Бывают такие везучие люди!..

Однажды немцы атаковали его батальон. Завязался бой. И в самый разгар боя по цепи прошел слух: «Убит батя!» — «Капитан Грачев убит!..» И услышав это известие, кое-где дрогнули бойцы, стали отползать, покидать рубеж. И вдруг появляется среди них капитан Грачев, в обычном своем ватнике и с пистолетом за пазухой. Бойцы лежат в цепи, а комбат идет себе под огнем от левого фланга к правому и время от времени провозглашает: