Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель - Генри Олди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Время еще оставалось. Он с удовольствием потянулся; крутнулся на пятках, запрокинув голову к небу. Горняя синь провернулась, и взгляд уперся в белый мрамор колонн. Храм Аполлона сверкал ярче снега на вершинах. Это знак, решил Кефал. Надо вознести хвалу Сребролукому. Ступени сами ложились под ноги. Ближе, ближе… Снизу храм казался облаком – и вдруг надвинулся, окружил. Кефал замер, благоговейно затаив дыхание. Статуя прекрасного бога, выплыв из сумрака, нависла над юношей. Аполлон надменно улыбался смертному. Кефал поспешил склонить колени. У ног статуи на постаменте лежали венки: лавр и сельдерей, гиацинты и дикая слива. С опозданием Кефал вспомнил, что не захватил подношения. Но ведь это не обязательно, верно? Если от чистого сердца…
– Славься, Феб [89] Стреловержец!
Он говорил шепотом. Возвысить голос, нарушив тишину храма, юноша не осмелился. С трибун неслись крики аргивян – и глохли у порога, бессильные смутить покой святилища.
– Я знаю, ты – непревзойденный лучник. Лучший на Олимпе и на земле. Я же – скромный пращник. Я не дерзну равняться с тобой в меткости. Молю: направь мою руку! Помоги поразить цель! Если ты даруешь мне победу, я, Кефал, сын Деионея, посвящу ее тебе! Победа лучше любого венка!
– Красиво говоришь, – оценила статуя. – Где научился?
Кефал замер с раскрытым ртом. Бог снизошел к нему?!
– Будет тебе победа, – хмыкнул Аполлон. – Не переживай.
Статуя раздвоилась. Юноше показалось, что перед ним возникла зеркальная гладь воды. Оттуда на Кефала смотрело его отражение. Юноша икнул, отражение ухмыльнулось – вода пошла рябью, сходство заколебалось, став сомнительным…
Сегодня Косматый выбрал второй из своих обликов.
– Ты?!
– А ты ждал Мышонка [90]?
– Не гневи Феба! Он покарает нас обоих!
В ответ Дионис лишь рукой махнул:
– Мышонок не обидится. Ему нет дела до тебя, дурачок. Я, возможно, заинтересовал бы его… Увы, клятва есть клятва. Явись он сюда, прижми меня к братскому сердцу – и бегом спать мертвым сном! Нет, Аполлон далеко, на Олимпе…
Он мечтательно вздохнул.
– Зато я здесь, с тобой. Ты рад?
– Ты ждал меня? Прятался за статуей?
– Ну вот, а говорят, что у красавцев в головах дрозды поют… Да ты мудрец, мой славный! Помнишь наш прошлый разговор?
– Ты предупредил меня!
– В отличие от Аполлона, я забочусь о братьях. И о друзьях. Не надумал стать моим другом? Еще не поздно. Признайся, ведь я тебе нравлюсь?
Он шагнул к юноше. Кефал с трудом удержался, чтоб не дать деру. Ладонь, неожиданно крепкая, с мозолями, погладила щеку Кефала. От прикосновения Косматого тело продрал озноб. Захотелось стать ядром, и чтобы умелый пращник запустил тебя на край света.
– Ладно, я готов ждать. Но взамен я попрошу об услуге.
– Какой?
– Я хочу, чтобы ты кое-что передал.
– Кому?
– Да уж не Аполлону…
Дионис улыбнулся. Глаза его придвинулись, сделались огромными, заслонив все вокруг. Юноша тонул в этих омутах, полных не воды – смолы. Задыхался, терял чувство реальности, терял себя. В ужасе он зажмурился. Но и сквозь плотно сжатые веки его жег взгляд Косматого, а в ушах звучал насмешливый голос…
8
– Куда?
У входа в «пращу» Кефала остановила стража. Двое рябых, плосколобых детин – братья, что ли? – из кожи вон лезли, потные от рвения. Тут к пифии не ходи – трусы пытались загладить вину за позорное бегство из дворца.
– Мне нужен Персей.
Имя виновника их позора превратило стражей в зубастых Церберов.
– А кто ты такой? Ангел [91]?
– Кефал из Фокиды! – окрысился юноша. – Лучший пращник Ойкумены!
– Пращой не ошибся, хвастун? – захохотал первый стражник.
– Оторви себе ядра, – дал совет второй. – И мечи на здоровье…
– Кефал? В чем дело?
Детины попятились, давая дорогу Убийце Горгоны.
– Что-то важное?
– Да!
– Идем. Тут слишком много ушей.
Они поднялись по склону холма. Узкий проход между «пращой» и трибунами вынуждал идти гуськом. Встали на самом верху, где по краю стадиона шла утоптанная дорожка. Здесь никого не было. Лишь буянил шутник-ветер: швырял в лицо песок, заставлял щуриться. Лицо? Юноше мерещилось, что лица у него нет. Вместо лица – гипсовая маска. И медный рупор во рту, похожем на разверстую пещеру – чтоб громче звучало.
– Что случилось?
– Я видел Косматого!
– Где?
– В храме Аполлона. Он говорил со мной.
– Со мной он встретился там же. Тридцать лет назад…
Персей мотнул головой, гоня воспоминание.
– Что он тебе сказал?
– Он велел, чтобы я передал…
В глотке пересохло. Язык превратился в кляп. Вместо слов выходило гнусное меканье, недостойное человека. «Козлиная песня [92], – Кефал сгорал от стыда. – Впору не на стадион – на пастбище…»
– Мне?
– Он не сказал, кому. Но я и так понял.
– Я слушаю.
Персей остался на месте, но почудилось – рывком приблизился, хватая Кефала за грудки: «Говори!» Ветер стих, боясь пропустить хоть слово. Кефал развел руками, словно прося прощения.
– Он сказал: «Мир меняется. Сок становится вином.»
– Это все?
– Нет. Он добавил: «Мы меняемся. Вино становится уксусом.»
– Все?!
– И последнее: «Перемены – наш удел. Но кое-что остается неизменным.» Ты знаешь, о чем он?
В голосе Кефала, как перепелка в траве, пряталась робкая надежда. Вот сейчас умудренный опытом герой разъяснит ему, что имел в виду Косматый…
– Он сказал слишком мало. Или слишком много. Но одно я знаю точно: тебе нельзя участвовать в состязаниях.
Юноша выпрямился. Казалось, ему дали пощечину.
– Почему?!
– Тридцать лет назад Косматый говорил со мной в храме Аполлона. Потом я метнул диск – и убил своего деда.
– Он помутил твой разум?
Персей молчал.
– Праща – не диск! Мы бьем по мишеням, а не на дальность.
Молчание.
– Я попадаю в летящую утку со ста шагов!
Нет ответа.
– Я могу промахнуться по мишени. Но чтоб ядро улетело на трибуны… Тогда, в твоем дворе – это была случайность!
Ни звука.
– Я в своем уме! Мои руки не дрожат… Я так ждал этих состязаний!
Безмолвие Персея жгло юношу каленой бронзой.
– Все решат, что я струсил! Нет! Я стану победителем!
Кефал быстро зашагал – да что там, побежал к арене.
– Твой выбор, – сказал Персей, глядя ему вслед.
Если бы тридцать лет назад кто-нибудь мудрый и опытный, много старше годами, посоветовал Убийце Горгоны отказаться от броска диска – согласился бы он? Если бы его попытались удержать силой – позволил бы он? И наконец, если бы его каким-то чудом удержали – простил бы он?
Сын Златого Дождя знал ответ.
Нет.
9
Храм пустовал. Для верности Персей заглянул во все углы. Глупо – будь здесь кто-нибудь, он почуял бы. Призраки шептались за спиной. Прошлое нельзя изменить, хихикали они. Вернуться в былое, скрутить юнца-дискобола, помешать злосчастному броску – нет, нельзя. И не надейся. Прошлое можно изменить, издевались они. Примирить врагов задним числом, возвести святилище на пустом месте – да, можно. Стань богом, и прошлое изменится. Твое прошлое, а значит, наше.
Одуряюще пахли венки.
– Хлебца бы…
За порогом топтался нищий калека. Обрубок левой руки тянулся к Персею.
– Дай хлебца, великий…
– Кого ты хочешь обмануть, Лукавый [93]? – спросил Персей.
– Лукавый? – нищий завертел головой.
– Оставь свои шутки для Олимпа. Иди сюда, и не кривляйся.
Нищий шагнул за порог. Воздух храма преобразил его – бедный калека обернулся молодым атлетом, стройным и легким на ногу. В руке он держал жезл, увитый змеями. Крылья на сандалиях, крылья на плоском, как миска, шлеме – еще миг, и они унесли бы владельца к облакам, забыв, что над головой крыша.
– Как ты узнал меня?
– Кто учил меня видеть не удар, а движение? Не облик, а замысел? Не ты ли?
– Разве я враг тебе?
– Нет. Что это меняет?
– Ты не сочтешь мой приход вмешательством в свою жизнь? – озабоченно спросил Лукавый.
– Боишься?
– Еще бы! Папа клялся Стиксом от имени Семьи. Значит, и от моего имени. Кому охота год спать мертвецом, и девять лет скитаться в облике смертного?
– Я рад тебе. Давно не виделись, а?
– Давно. Ты постарел, Убийца…
Не касаясь пола, Лукавый встал перед статуей Аполлона. Легкий, словно мотылек, он подумал – и показал Аполлону язык. Надменная улыбка Стреловержца была ему ответом. Тогда Лукавый взял венок из гиацинтов и ловко набросил на чело Аполлона. Венок сел набекрень, превращая гордое божество в фигляра, да еще и подвыпившего.
– Здесь был Косматый, – сказал Персей.
– Знаю. Я ждал, пока он уйдет. Он мог оказаться не таким приветливым, как ты. Вмешательство! В личную жизнь! – и мертвый сон распахивает мне объятья. Зря все-таки папа разбрасывался клятвами…
– Брось корчить из себя шута. Ты обеспокоен, я вижу.
