Внук Персея. Мой дедушка – Истребитель - Генри Олди

– Сериф – нищий остров. Здешний храм Афины куда богаче. На Серифе это скорее дом. Груда камней под крышей. Жрица кормила меня. Стирала одежду. Бранилась: я рвал хитон сто раз на дню. Лазал по скалам, разорял чаячьи гнезда…

– А твоя мама?

– Моя мать? – рот Персея дернулся в кривой усмешке. – Нет, Даная жила во дворце. Она жила с басилеем Полидектом, как жена. Все знали, что ей не бывать законной супругой. Все, кроме нее. Даная, дочь Акрисия; глупая, не знающая жизни девчонка. Даже когда Полидект послал сватов в Элиду, желая взять за себя Гипподамию, дочь Эномая Губителя Женихов, мать не верила очевидному. Болтала на всех углах, что Эномай сам спит со своей дочерью. Что он не отдаст красотку даже Аполлону. Полидект бил ее. Потом, когда я вмешался, перестал. Страх – лучший воспитатель. Он боялся меня так, что терял мужественность. Запретил без надобности являться во дворец… Ха! После каждого моего визита над ним втихомолку смеялись рабыни. И с Гипподамией ему не повезло. На ней женился твой второй дед, Пелопс, прикончив Эномая. Кстати, тот действительно спал с дочкой…

Он с шумом перевел дыхание.

– В детстве я ненавидел мать. Шлюха, думал я. Грязная подстилка. Меня дразнили ублюдком. Проходу не давали. «Сын Златого Дождя? – хохотали они. – Да уж, изрядно капнуло!» В отцы мне рядили Пройта, моего двоюродного деда…

В небе закипал вечер. Вино сумерек пенилось на закате, лилось через край. Воздух пах давленой ежевикой – кровью титанов, пролитой в войне с богами. Загорались первые звезды. Вчерашний день становился историей, начертанной сверкающими знаками. Охотник Орион, размахивая дубиной, гнался за Плеядами, дочерьми гороподобного Атланта; орел Эфон летел клевать печень узнику Прометею, Кентавр преследовал Колесницу [97]…

«Там буду я, – загадал мальчик, отыскивая подходящее место на небесах. – А вот там – дедушка. И, конечно, бабушка. Левее – папа с мамой…»

– Жрица учила меня своему ремеслу. Гимны, молитвы; одевание статуи в новый пеплос… До сих пор помню этот пеплос. Желтый, как луковая шелуха. Я был скверным учеником. Жрица злилась. Лупила меня мокрой тряпкой. А потом явилась Афина. Жрица обмочилась со страху при виде богини. А я швырнул в сестру камнем. Сказал, что никогда не буду ее жрецом. И если она попробует меня заставить… Боги, как же она хохотала! «Кем же ты хочешь быть?» – спросила Дева.

– Героем! – хором крикнули мальчишки.

– Угадали, – кивнул Персей. В голосе его сквозила печаль, непонятная детям. – Хорошо, сказала Афина. Папа тоже хочет, чтобы ты был героем. И ударила меня копьем…

– Копьем?! – ахнул стражник.

Он смотрел на собственное копье так, словно был Афиной – и с минуты на минуту собирался атаковать Убийцу Горгоны.

– Тупым концом. Я упал на землю. Было очень больно. Вставай, приказала она. Если не встанешь, быть тебе жрецом. Я встал, и она ударила снова. «Ты должен видеть удар! Не оружие, не врага. Удар!» Так продолжалось день за днем. Она била, я падал. Пока я не понял главное.

– Боги всегда побеждают? – вздохнул стражник.

От дворца лилась музыка. Так хиосское вино, благоухая мастиковой смолой, льется в темноту кратера. «Искусство муз» сильно разбавлялось пьяным гамом. Гнусавому авлосу из тростника и кости вторил струнный рокот лиры. Еле слышно ворковала свирель. Кто-то невпопад грохнул бронзовыми кимвалами. Хохот был ответом дураку. И снова – авлос, лира, свирель.

Дыхание, пальцы, дыхание.

– Нет. Я всегда встаю. На следующий раз я не стал уворачиваться. Едва Афина замахнулась, я кинулся на нее. Я был везде, как дождь. Как Златой Дождь. Можно ли пронзить копьем дождь? Можно ли остаться сухим? С тех пор…

– Она больше не била тебя? Да, дедушка?

– Нет. С тех пор она била меня острым концом копья. Поначалу – сдерживаясь. Дальше – как получится. Когда мой дождь превратился в ливень, а позже – в грозу, пришел Лукавый.

– Он бил тебя жезлом?

– Это я бил его. Копьем, мечом, кулаком. Метал в него дротики. А он исчезал в последний момент. И смеялся надо мной. Проклятье, как он умел смеяться! Каждый звук – клещи, рвущие тебе задницу. Однажды я взбесился. Я забыл, кто он. И швырнул камень не в бога, а в цель. Камень рассек ему щеку. Рана тут же затянулась, и он опять засмеялся. Это был совсем другой смех. Запомни, сказал он. Хватит видеть удар. Учись видеть движение. Чуять его, слышать, впитывать кожей. Отринь саму мысль о промахе. Любую мысль – в Тартар! Рази, как отец молнией – не думая. Через год я дрался сразу с обоими – с Афиной и Лукавым…

Мальчик услышал шорох волн. Ноздри обжег острый аромат моря. Крики чаек, хлопанье парусов; шуршанье гальки под ногами. Холм Лариссы превратился в остров Сериф. Храм сгорбился, утратив большую часть роскоши. Так знатная красавица с годами делается дряхлой старушонкой. Дедово прошлое сгущалось вокруг. Жить в нем было зябко и неуютно.

– Моя мамаша хорошая, – сообщил Тритон густым, насморочным басом. – Хорошая, да. Она меня сроду не била. Даром что богиня…

– Твоя и бить-то, небось, не умеет! – усомнился Амфитрион. – Она ж морская! Это у Посейдона трезубец…

– Ну, притопить могла. Запросто.

– Надо драться своим оружием, – вмешался Персей. – Копьем, трезубцем, водой… Своим! Нельзя брать оружие, которое подкладывает тебе враг. Подбросила судьба? – откажись! Знай, какое оружие – свое…

– Да ну! – возмутился внук. – Любым надо драться!

– Любым?

– Что подвернулось, тем и бей!

– Дай ему копье, – велел Персей стражнику. – Живо!

Амфитрион, недоумевая, принял у парня копье. Тяжелое, длинное не по росту, оно оттягивало руки. Наконечник тускло блестел, отражая диск полной луны.

– Бей! – рявкнул дед. – Бей меня!

Мальчик взял копье наперевес, острием назад. Ткнул в дедушку – медленно, поглядывая на Персея с опаской. Древко остановилось в локте от груди Убийцы Горгоны. Персей не шевельнулся.

– Я сказал: бей!

Мальчик ударил.

– Эй! – завопил стражник. – Сдурел?

Когда Амфитрион замахивался, копье едва не воткнулось парню в живот. Дед обидно захохотал. Зрители на всякий случай попятились.

– Бей!

Можно ли пронзить копьем дождь?

– Еще!

Дождь не бывает пьяным. Даже если из туч хлещет вино.

– Бей!

Копье ожило. Выставило вперед острие наконечника. Хищный лист лавра, выкованный из бронзы, метался в сумерках. Визжал от голода. Искал жертву, забыв, кто – внук, кто – дед. С каждым ударом копье становилось тяжелее. Зевесов перун; Олимп, вытянутый в струну.

– Бей!

Копье полетело в деда. Так бросают палку смеющемуся другу – двумя руками, ухватив поперек. Оружие бросают иначе. Машинально, в изумлении от странности броска, Персей схватил внезапный подарок – и внук, пользуясь мигом передышки, кинулся наутек. С разбегу он прыгнул на здоровяка Тритона – повинуясь не рассудку, а звериному чутью, тирренец подставил ладони, как ступеньку, толкая Амфитриона вперед и вверх, на ближайшую колонну. Обвив ногами «ствол», хватаясь за резьбу капители, мальчик вскарабкался выше. Отчаянный рывок, пальцы цепляются за выступ карниза – и вот он уже на крыше храма. Бегом, на четвереньках, грохоча босыми пятками по плитам мрамора, изъязвленным непогодой, по терракотовой черепице, дальше, на ту сторону…

– Позор! – весело заорал вслед стражник. – Стыдоба!

– Болван, – бросил Убийца Горгоны, и парень захлопнул рот, ничуть не усомнившись, кто здесь болван. – Мой внук усвоил урок. Бегство – тоже оружие. Его ты выбрал сам, а копье тебе предложили. Тот же, кто горланит: «Трус!» – дурак и завтрашний мертвец.

Стихла музыка. Дворец навострил уши.

– Все оружие, созданное для боя – мое. Чем же тогда сражаться со мной?

Трезвый, кусая губы, Персей с вызовом глядел на храм. Казалось, он ждет ответа от статуи Афины. Богиня молчала. Клятва Стиксом цепями сковала могучую воительницу. Вымолви она хоть слово, и судьба могла бы счесть это вмешательством в жизнь смертного брата.

– Здесь, – Персей указал на святилище, – лежит мой дед. Он воевал со мной хитростью. О, старик ловко владел этим оружием! Я проиграл схватку. Хитреца погубил не внук, но дочь…

– Диск? – робко поправил Леохар.

Он был уверен, что Персей оговорился.

– Дочь, – повторил Убийца Горгоны.

И ушел, не оборачиваясь.

СТАСИМ. ДИСКОБОЛ: БРОСОК ПЯТЫЙ

(двадцать восемь лет тому назад)

– Это не он!

Даная визжала так, что ее слышали титаны в безднах Тартара. На середине пути от тридцати к сорока – для большинства женщин Ахайи это означало старость – мать Персея сохранила девичью красоту. Еще она сохранила девичий вздорный норов, толкавший Данаю в омут истерики по любому поводу. Сейчас повод был не любой, а исключительный – утром Даная вернулась из Аргоса.

– Говорю вам, это не он!

Мегапент, басилей Тиринфа, тайком порадовался, что запер все двери в мегароне – и парадные, и черные. Небось, снаружи – рискни кто подслушивать – решили бы, что в зале происходит избиение сотни врагов одним героем, а не чинная беседа матери с сыном и невесткой в присутствии уважаемого родича. «Хорошо, что они не живут под общей крышей, – думал Мегапент, сравнивая двух женщин: Данаю и Андромеду. Сварливая прелесть старшей и суровое очарование младшей вряд ли вынесли бы длительное соседство. – Схватись они не на жизнь, а на смерть, и я буду знать, на кого поставить…»