Глоток огня - Дмитрий Емец

– Спорим, что они не помирятся? – жалостливо предложил Афанасий.

– Спорим, помирятся? – успокоила его Гуля. – Но не на нашей скамейке!.. Вот видишь, помирились уже!.. Ну давай я буду на тебя смотреть!

И она стала смотреть на Афанасия влюбленными глазами. Афанасий же невольно дергал плечиком и поправлял волосы. Потом понял, что это глупо, и покраснел.

– А я недавно встретил очень красивую девушку! – выпалил он, сам не зная зачем. Видимо, тоже из своеобразного кокетства.

Гуля подалась вперед.

– Что? Как? – испуганно спросила она. Ее лицо стало вдруг маленьким и жалким.

– Не волнуйся. Во французской военной хронике… Но ей сейчас лет за девяносто. По самым скромным меркам.

Гуля задумалась.

– Ну хочешь, мы ее поищем? Сколько тут до Франции лететь на пеге? Хочешь, я с тобой поспорю, что ты ее найдешь и будешь с ней счастлив? – великодушно предложила она.

– Не надо! – заорал Афанасий. – Тьфу-тьфу-тьфу!

– Ты что, суеверен?

– Мое «тьфу-тьфу-тьфу» не носит мистического характера. Оно лишь показывает, что я не уверен в стабильности зафиксированного результата, – путано сказал Афанасий и больше не дразнил Гулю своими сложными «любовями». А то еще правда поспорит. Она такая.

Вскоре подошла электричка. Афанасий простился с Гулей, получив от нее на прощание семьдесят или восемьдесят поцелуев в клювик и в ушко. Еще через минуту он сидел на свободном месте у окна. Электричка мелко задрожала и тронулась, выползая из Москвы. В какой-то момент она надолго остановилась. Пока она стояла, Афанасий смотрел в окно электрички на работающих у насыпи таджиков. Они были немолодые, но худые, ловкие и, должно быть, сильные. Двое из них сбивали ломами лед, а третий, расстегнув строительную жилетку, присел отдохнуть.

Афанасий думал, что вот они – простые, надежные, неутомимые, не жалеющие себя. Когда надо работать – работают. Когда приходит беда – плачут. Когда надо жениться – женятся и не ищут в браке сложных противоречий и страданий. И что в простоте своей они гораздо мудрее его сложности.

«Я тоже хочу таким быть!» – тоскливо подумал Афанасий. Он был так зол на себя, что ему хотелось самого себя высечь.

Пострадав немного, Афанасий заснул в чреве проглотившей его электрички. Изредка он просыпался, и ему казалось, что электричка стоит на месте, а мимо нее проезжают гаражи, мокрые деревья и заборы.

Натренированный долгой жизнью в Подмосковье, проснулся он уже перед Копытово. Когда зевающий Афанасий вышел из вагона, первым, кого он увидел, была Юля. Она переминалась с ноги на ногу и нетерпеливо закручивала на пальце стеклышко на цепочке. Рядом у столба стоял здоровенный песочный рюкзак, в котором, как подозревал Афанасий, находилось все ее имущество.

– Ну пошли, что ли! – сказала она. – Но учти: я уйду от вас когда захочу! Или вам будет только хуже!

– Можно я не буду бояться? – спросил Афанасий. – Я, понимаешь, спал в электричке, и теперь у меня восприятие жизни несколько замедленное.

Глава пятнадцатая

Concordia discors[4]

Человек абсолютно не создан для отдыха. Дай ему два-три лишних дня отдыха – он выть начинает, разрушать себя, мечется, как волк в клетке, и при этом изо всех сил старается сделать вид, что отдыхать он любит и очень ему это нравится.

Даня сидел на кухне и ссорился со своей родной тетей. Занятие было увлекательное, особенно если учесть, что тетя у него была, чисто по совместительству, молодым кандидатом философских наук. Только что тетя обожгла себе духовкой палец и теперь, держа его под струей холодной воды, доказывала Дане, что мир – иллюзия и его не существует.

– Не надоело? – зевнув, спросил Даня.

Тетя оскорбленно застыла. Несуществование мира было ее излюбленной темой, которую она раскрывала ровно три раза в неделю, читая лекции на курсах повышения квалификации пожарных. Пожарные слушали ее с глубоким пониманием. Они видели на своем веку столько страшных пожаров, что вполне готовы были признать, что мир действительно иллюзия, прах и пепел.

– Что «не надоело»? Не был бы ты так любезен пояснить? – поинтересовалась тетя, поворачивая под струей свой обоженный палец.

– У тебя болевой порог как у поэтессы. У нее побелка на кухне свалилась в кастрюлю с супом, а ей кажется, что она окружена всеобщей ненавистью, – сказал Даня. – И вообще философия как наука состоит из многих отдельных правд, которые все вместе образуют ложь!

Тетя поморгала глазами, отыскивая убийственный аргумент. И она его нашла.

– С карапузами не спорю! – ледяным голосом заявила она, созерцая племянника, который даже сидя почти касался затылком потолка.

Даня не остался бы в долгу, но в этот момент его рука, которой он пытался взять чашку, прошла ее насквозь и сомкнулась на пустом месте. Даня закрыл глаза. Нечто похожее происходило с ним пятый раз за два дня, и он понемногу уже начинал к этому привыкать.

«Спокойно! – подумал он. – Все хорошо. Сейчас получится».

Он попытался взять чашку в третий раз, но вышло даже хуже, чем прежде. Пройдя ее насквозь, пальцы ухитрились материализоваться прямо в наполнявшем чашку кипятке. Даня завопил. Дернул рукой. Чашка упала и разбилась.

Минуту спустя Даня стоял рядом с тетей, пытаясь одновременно с ней держать руку под струей ледяной воды. Оба охали и хихикали – уж больно все это было нелепо. Вскоре у тети зазвонил телефон, и она убежала в коридор. У нее был почти десятилетний роман с женатым человеком, доктором экономических наук, роман чисто телефонный, выражающийся в том, что они по четыре с половиной часа в день выносили друг другу мозг. Когда Даня был на несколько лет моложе и на полметра короче, он любил подслушивать их разговоры, потому что всякий раз узнавал множество новых слов. Причем слов, конечно, не ругательных, а крайне интересных. «Метаморфозы», «деградация», «оскудевание», «лоботомия», «эдипов комплекс» и множество похожих, из которых самым приземленным было слово «подкаблучник».

Сейчас Даня давно уже не подслушивал, поскольку знал уже все умные слова на свете, да и тетя со своим экономистом в затянутости своего тупикового романа еще года два назад начали повторяться и шли теперь по второму или третьему кругу. Когда тетя ушла, Даня еще с минуту постоял у раковины, а затем стал собирать с пола осколки чашки и вытирать чайную лужу с лежащим в ее центре кусочком лимона, похожим на отражение луны. Осколки он собрал вполне себе благополучно, а с лимоном опять началась какая-то потусторонщина.

Даня никак не мог его ухватить: рука все проходила под пол, как у призрака, и не исключено, что даже выглядывала из потолка у нижних соседей, потому что Даня слышал снизу не то хрип, не то неясный крик.

«Ну поехали! Последняя попытка! Соберись!» – велел себе Даня.

Он дал сам себе легкую затрещину (это у него вполне получилось) и, зажмурившись, чтобы ни на что не отвлекаться, опять устремился рукой к лимону. Сжал руку, что-то схватил и, внезапно издав короткий вопль, распахнул глаза.

Лимон продолжал преспокойно украшать собой дно чайной лужи. В руке же у Дани был пучок свежевырванной зеленой травы. Зеленой, сочной, с непередаваемым ощущением сокровенно запрятанного в ней солнца. Той самой травы, что бывает только на двушке у ручья!!!

До самого вечера Даня скитался по квартире, не находя себе места. Все думал, думал, и даже сам толком не знал о чем. Мысли вертелись и прыгали. В этой круговерти мыслей он порой проходил двери насквозь, пугливо оглядываясь и проверяя, не заметил ли кто. Но никто не замечал. Всем было не до Дани.

Тетя объяснялась со своим поклонником, в десятый раз бросая трубку и требуя больше не звонить. Потом она, впрочем, перезванивала сама.

Папа был на работе. Сидел у себя в отделении банка в душном кабинете, изредка выходя из него и объясняя старушкам, как пользоваться платежным терминалом. Он мог бы этого и не делать, потому что у него были подчиненные, но ему тоже требовались прогулки и хоть какие-то развлечения.

Из родительской комнаты доносились звуки дрели. Это мама сверлила потолок, намереваясь повесить бронзовую люстру с пятнадцатью рожками. До того как оказаться у них в доме, люстра висела в театре. Мама купила ее по Интернету, очень дешево.

Вечером Даня лег очень рано. Не хотел попасться на глаза родителям и объяснять, почему руки у него проходят сквозь стол. Ночью он ворочался, царапал ногтями простыню, а когда утром проснулся и посмотрел на свои пальцы, то едва не закричал. Под ногтями у него были черные каемки земли, а к земле пристали мелкие вытянутые семена. Сам не зная зачем, Даня аккуратно выскоблил семена стержнем от ручки (ручка мазала, и под ногтями появлялись синие каемки) и спрятал их в коробочку из-под рыболовных крючков.